Что показали похороны главного оппозиционера в России

Трагическая гибель Алексея Навального и массовый отклик на нее вызывают понятные ассоциации – смерть Немцова, Сахарова, Высоцкого и даже Гагарина. Всех их объединяет один и тот же контраст между подчеркнутым отсутствием сочувствия со стороны власти и шоком и тревогой значительной части общества.

Ощущение поединка

Обе полярные оценки Навального – как главного в России политика после Путина и как ничего не значащего маргинала – вряд ли адекватны той роли, которую он играл в российской политической жизни с начала прошлого десятилетия. Несомненно, он создал себе образ наиболее яркой альтернативы Владимиру Путину. Но это никогда не отменяло дискуссий относительно убедительности и перспективности этого образа даже в среде противников режима – во всяком случае, до его ареста.

Среди российских политиков Навальный определенно выглядел не только самой энергичной, но и самой оптимистичной фигурой. Предложенный им когда-то образ «прекрасной России будущего» не был всерьез проработан и оставался скорее метафорой, но политический оптимизм Навального делал ее убедительной.

В российской политике оптимизм не принят и не моден. Официальный мейнстрим исходит из того, что мир становится опаснее и хуже, и это вынуждает между моралью и жесткостью выбирать второе. Оппозиционная риторика тоже обычно делает акцент на возвышенной жертвенности «слабых» в борьбе против «сильных», которую даже сами борцы часто признают «безнадежной». Поэтому в 2010-х Навальный оказался в рядах критиков власти едва ли не единственным, кто пытался излучать уверенность в неизбежности победы.

Другое отличительное качество Навального – способность выглядеть современным. Несмотря на вполне средний возраст (в его 47 лет Путин уже стал президентом), из-за старения бессменного российского истеблишмента он имел репутацию самого молодого из политических знаменитостей и действительно умел быть молодым. Как представитель поколения интернета он не испытывал дискомфорта при общении с молодежью. Чувство юмора, умение пользоваться современными медианосителями, интонация, большие интервью о компьютерных играх – все это разрушало образ политики как скучного и грустного дела, интересного только самим политикам.

Еще одно препятствие на пути массового интереса к политике – ее избыточную сложность (респонденты часто отвечают социологам, что политика «сложна» и ею должны заниматься профессионалы) – Навальный умел преодолевать через ее эффектное упрощение. Его метод объяснять все российские беды коррупцией не был бесспорным с точки зрения содержания, а 2022 год и вовсе поставил под сомнение тезис о наживе как главной мотивации любых решений власти. Тем не менее этот тезис выглядел крайне убедительным для огромного числа обычных людей и даже побуждал власть запускать собственные антикоррупционные проекты.

Постсоветский похоронный ритуал

После смерти Навального управленческой системе было важно решить три задачи. Во-первых, показать, что ничего особенно не случилось, и вообще это не событие на фоне ежедневных потерь героев в военных действиях. Во-вторых, не стремиться разубеждать тех, кто верит в причастность должностных лиц к гибели оппонентов – будь то Литвиненко, Березовский, Немцов, Пригожин или Навальный, – и не вступать по этому поводу в бурные дискуссии: пусть боятся. Наконец, сохранять свободу маневра, чтобы не допустить перерастания церемонии прощания в крупный протест, как это случалось в XIX-XX веках – например, при похоронах жертв «Кровавого воскресенья», а косвенно и после смерти Владимира Высоцкого в 1980 году.

В результате получившаяся совокупность действий власти укладывается в две очень разные и не противоречащие доступным фактам версии уверенности и растерянности.

Те, кто считает действия власти подчеркнуто уверенными, видит в ее поступках манифест: мы достаточно сильны, чтобы игнорировать любые вопросы. Настолько сильны, что можем не брать на себя никаких обязательств – будь то расследование смерти, публикация медицинского заключения или открытая церемония похорон. 

Подчеркнутое подвешивание ситуации вокруг похорон позволило власти рассчитывать на то, что энергия недовольных уйдет на борьбу с рукотворным кризисом вокруг судьбы тела Навального и оттянет внимание от самой смерти. Иными словами, победой будет считаться уже сама возможность похоронить, а не расследование гибели и наказание виновных. Российский протест, как правило, следует повестке власти, а не собственной – в этом его очевидная слабость, которая проявилась и в текущей ситуации.

Версия растерянности высшей власти выглядит иначе. В том случае, если смерть Навального стала для нее неожиданностью (а точно подтвердить или опровергнуть это пока никто не может), она была бы естественным поводом для тревог и фобий. Ведь тогда возникает вопрос, кто мог стоять за произошедшим и не было ли это очередным размыванием монополии на насилие, да еще и в такой важной сфере, как контроль за крупными оппозиционерами, имеющими международную известность.

Соответственно, все дальнейшие задержки вокруг тела и похорон можно интерпретировать как отсутствие внятных команд с самого высокого уровня. Это довольно обычная для российских реалий ситуация, которую можно было наблюдать, например, во время пригожинского мятежа. Невольным следствием возникшей паузы стало сближение дат похорон Навального и «праздника» президентских выборов, из-за чего Борисовское кладбище превратилось в едва ли не самый посещаемый в предвыборные дни объект, за которым теперь не угнаться ни одному избирательному участку, да, пожалуй, и предвыборному мероприятию.

Ставка на забвение

По итогам событий, случившихся после смерти Навального, ни одна из сторон пока не выглядит добившейся существенного успеха. Критики режима воодушевились очередным разрушением самовоспроизводящихся стереотипов о собственном одиночестве и маргинальности, ничтожности перед силой «большинства» – ведь в первые три дня в прощании с Навальным участвовали десятки тысяч москвичей, хотя потенциальные риски для такого шага были в разы выше, чем во времена сопоставимой по числу людей Болотной.

Однако такие всплески ожиданий от самих себя обычно скоротечны и быстро сменяются новым погружением в представления о собственном бессилии и обреченности. Да и неясно, что же делать с этим внезапным обнаруженным «неодиночеством». Единственной фигурой, умевшей собирать таких неодиноких недовольных как раз и был Навальный, чем и заслужил предельную жестокость властей. Других политиков, выглядящих одновременно столь же сильными, современными и оптимистичными, в протестном лагере пока что не наблюдается. Никто из оппозиционных фронтменов не стремится аккумулировать проявившую себя на прощании с Навальным социальную энергию и трансформировать ее в политические действия – в том числе, очевидно, опасаясь повторить его участь.

Успех власти состоит в способности остаться в целом в зоне комфорта, сохранить общую управляемость и не расплескать созданное для себя и своих сторонников ощущение «праздника выборов». Нельзя утверждать, что избирательная кампания идет совсем безоблачно, но такие нюансы, как зазор между низким интересом к кампании и ожидающейся сверхвысокой явкой, считаются малозначимыми.

Проблема для власти – третья за год после пригожинского мятежа и кампании Надеждина – массовая реанимация антивоенной повестки. Оценки состояния общественного мнения в России очень приблизительны. Одни эксперты оперируют цифрами в 70–80% поддержки военного курса, другие исходят из того, что число радикальных милитаристов и пацифистов сопоставимо и не превышает 20–30%. Остальные же граждане представляют собой апатичное большинство, стремящееся развидеть военные новости и готовое идти за тем трендом, который покажется им доминирующим.

Попыток экспериментально проверить достоверность каждой из гипотез – например, через допуск Надеждина к выборам – не предпринимается, и сама мысль об этом воспринимается как пораженческая и даже предательская. Вместо этого расчет делается на то, что смерть Навального быстро забудется, как и многие другие недавние события – от пригожинского мятежа до штурма аэропорта в Махачкале.

Способность к забвению и переключению внимания действительно остается у российской аудитории сверхвысокой – тем более в политике, не вызывающей большого интереса у российского общества. Тактически этот феномен дает управленческой системе преимущество, однако всех проблем для нее он явно не снимает.

Источник здесь.

• 31
• 33