Есть ли у диванной оппозиции реальная поддержка?  

Мы продолжаем дискуссию о Концепции внутренней политики – этом важном документе для страны. По сути, он является новым социальным контрактом. Если посмотреть на примеры наших соседей – России и Китая, то можно увидеть, что у них этот контракт, пусть и авторитарный, но сформулирован и принят обществом. Россия заключила с обществом контракт простого содержания: «Мы вернем стране величие – вы не лезете в политику». И для значительной части населения это оказалось приемлемым предложением. Китай предложил несколько другую сделку: «Вы будете подчиняться, но с каждым годом будете жить лучше». И действительно – миллионы людей в Китае вышли из бедности, экономика растет, а политические свободы не рассматриваются как приоритет. Это работает – потому что система держит слово. Насколько эти модели применимы для нашего общества? Примет ли оно такие условия? Об этом exclusive.kz поговорил с политологами Досымом Сатпаевым и Андреем Чеботаревым.

Андрей Чеботарёв:

Когда мы говорим о социальном контракте – как об идее взаимодействия государства и общества – важно понимать: не всякая демократия становится устойчивой, даже если формально для этого есть все условия. Яркий пример – Кыргызстан.

Эта страна до недавнего времени рассматривалась как одна из самых демократичных в Центральной Азии. Парламентская республика, ограниченный президентский срок, активные выборы. Однако уже в 2020 году произошёл откат – под видом третьей революции случилась контрреволюция, и теперь многие эксперты говорят о возрождении авторитарных практик. Впервые за много лет, по словам самих кыргызских аналитиков, к ним приходят сотрудники служб с вопросами: «Почему вы этим занимаетесь? Почему вы это пишете?»

Да, Кыргызстан пока не стал Туркменистаном, но вектор разворота очевиден. И что примечательно – Запад признал легитимность новой власти. Евросоюз, США, международные структуры – все приняли референдумы, организованные в пользу действующего президента. Это показывает, что ценности – это всегда ещё и интересы.

В Казахстане часто звучит тезис: “Власть не даёт строить демократию, а народ этого хочет”. Но давайте честно – а хочет ли народ? Есть основания сомневаться.

Посмотрите на ситуацию с погашением кредитов. В 2019 году был создан прецедент – государство погасило задолженности у части населения. И с тех пор люди ожидают повторения: они продолжают брать кредиты и готовы митинговать перед Нацбанком, чтобы государство снова закрыло долги. Где здесь рыночная логика?

Или вот вопрос участия в политике. Казалось бы, создавайте партии, формируйте НПО, участвуйте в выборах. Но люди готовы делегировать даже элементарное – например, управление домом – сомнительным КСК, которые сидят в другом районе, выставляют счета, и никто не задаёт вопросов. Потому что глубоко укоренилось патерналистское ожидание: “Пусть кто-то решит за нас”.

Когда оппозиционные партии начинают активничать, митинговать, то получают поддержку – но только на словах. Люди подходят, говорят: “Вы молодцы, мы вас поддерживаем”, но в реальности никто не присоединяется. И это не исключение – это правило.

В 2023 году были выборы – с самым широким и пестрым составом кандидатов: националисты, либералы, гражданские активисты. Но в Алматы, самом политизированном городе страны, была одна из самых низких явок. Отсюда вывод: власть может предложить новый контракт, но если в обществе нет спроса на участие, то какой в этом смысл?

Если государство предложит: “Не лезьте в политику – мы вам всё обеспечим”, это породит ещё больше патернализма. Люди и дальше будут ждать решений от государства, забывая, что мы формально живём в рыночной экономике. В обществе сильна социальная инерция от советского прошлого, когда государство было и судьёй, и нянькой, и работодателем. Но это нездоровая модель, которая тормозит развитие страны.

Добавим к этому, что сама власть пока в растерянности. После 2022 года и разделения элит на «старый» и “новый” Казахстан, власть, олицетворяя собой “новое”, боится реванша “старого”. Внутренний конфликт не разрешён, и пока само государство не определится, кто с кем и за что, говорить о полноценном социальном контракте преждевременно.

На этом фоне вспоминается пакт Монклоа в Испании – соглашение между правыми и левыми элитами после смерти Франко. Он стал фундаментом перехода Испании к демократии. Но для этого нужна политическая воля и зрелость элит. В Казахстане же пока идёт перетягивание каната внутри самой системы.

В итоге государство – не готово делиться властью, пока не завершена внутренняя перестройка. Общество – не готово брать на себя ответственность, предпочитая быть сторонним наблюдателем. А внешние партнёры – поддерживают тех, кто стабилен, а не обязательно демократичен.

Поэтому прежде чем говорить о социальном контракте, нужно ответить на один главный вопрос: а хочет ли кто-то его заключать – по-настоящему?

Досым Сатпаев:

Я не согласен. Этот тезис – один из самых живучих и, увы, популярных в политической культуре постсоветского пространства. В Казахстане его особенно любили повторять во времена Назарбаева. Якобы у нас “особый менталитет”, “низкая политическая культура”, “патернализм” и так далее – а значит, демократия нам противопоказана.

Но давайте посмотрим на реальные примеры. Тунис — тридцать лет жёсткой автократии, репрессий, подавления политической жизни. Но с чего началась арабская весна? С Туниса. Народ восстал, и в итоге на выборах пришли новые политические силы. Страна сумела пройти через сложный, но относительно мирный транзит, и за это так называемый “тунисский квартет” – союз гражданских организаций – даже получил Нобелевскую премию мира.

Это доказывает: если создать благоприятные условия, если не мешать, люди будут участвовать в демократических процессах. Проблема не в “народе”, а в отсутствии политических институтов и пространства для легального участия.

Когда мы говорим о низкой явке на выборах или апатии, нужно смотреть на причины. За 30 лет у людей выработалась устойчивая реакция: “всё равно ничего не изменится”. Потому что сколько бы ни приходили на выборы, результат, как правило, предсказуем. Люди считают: “важно не кто голосует, а кто считает”. Это не миф – это социальный опыт.

Поэтому самая серьёзная проблема сейчас – это недоверие. Недоверие к институтам, к самим выборам, к заявлениям власти. Это недоверие пронизывает всё – и в политике, и в экономике, и в общественной жизни.

Часто можно услышать, что в казахстанском обществе – иждивенческие настроения. Но давайте не обобщать. По официальным данным, в малом и среднем бизнесе работает около 4 миллионов человек. Это огромный сегмент активного, инициативного населения. Многие выбрали путь предпринимательства, конкуренции, самореализации.

Но что делает государство? Увеличивает налоговую нагрузку, ужесточает требования, при этом не решая фундаментальные проблемы: административные барьеры, коррупцию, отсутствие правовой защиты. Это демотивирует тех, кто действительно хочет работать и развиваться. Молодёжь, глядя на всё это, уже начинает задумываться – а стоит ли вообще пробовать?

Можно было бы увеличить налоговые поступления, если бы начали с очевидного – эффективного управления госкомпаниями. Как заметил в одном интервью предприниматель Максим Барышев, проверьте “Самрук-Казыну”, проверьте то, что ежегодно публикует Высшая аудиторская палата: миллиарды тенге неосвоенных или неэффективно потраченных средств. Но вместо этого – повышение НДС и давление на МСБ.

И в этом контексте особенно парадоксально звучит разговор о социальном контракте. Какой может быть контракт, если гражданское общество не воспринимается как равноправный партнёр? Если сохраняются чёрные списки: кого звать, кого не звать на мероприятия, кого цитировать, кого нет. Если за критику продолжают поступать звонки: “Не лезьте, не обсуждайте, не комментируйте”.

Государство по-прежнему действует в логике ручного управления, считая себя не обслуживающей системой, а верховным арбитром. При этом часто чиновники ведут себя так, как будто бюджет – их собственные деньги, забывая, что это налоги граждан. А граждане, в свою очередь, обеспечивают работу всего госаппарата. Но аппарат не воспринимает себя как техническую структуру, реализующую общественный запрос. Он видит себя как верховного носителя истины, которому дозволено больше, чем остальным.

Повторю: граждане Казахстана готовы участвовать и в политике, и в экономике, если государство не будет мешать. Не душить инициативу, не наказывать за критику, не имитировать выборы.

Проблема не в народе. Проблема в нежелании власти признать партнёрство как основу новой общественной модели. То есть, есть власть, есть чиновники, как всегда вершители судеб. Они почему-то себя считают в качестве некого Юпитера, которому можно всё, а остальным уже по закону.

– Есть разные социологические опросы, где мы видим, что доверие к президенту достаточно высокое, но доверие к правительству очень низкое. Мне кажется, что истина где-то посередине, доверие к президенту не такое высокое, а доверие к правительству не такое низкое. Есть объективные процессы, которые невозможно игнорировать. Ни одна политическая система не может существовать больше 30—35 лет, это первое. Второе, мы живем совершенно в других геополитических, геоэкономических условиях. И третье, есть элементарный биологический цикл. Элиты меняются, геополитика меняется, геоэкономика меняется. Ну и наконец, сырьевая модель себя просто на глазах исчерпывает. Поэтому как раньше уже не получится, «по-назарбаевски» уже не получится. Ему очень повезло уйти вовремя. А вот последующим уже тяжеловато придется. Скажите еще раз все-таки, созрели казахи для демократии или не созрели?

Андрей Чеботарёв:

Когда мы говорим о патернализме или иждивенческих настроениях в казахстанском обществе, важно помнить: это условные, не универсальные категории. Да, социологические исследования фиксируют их наличие – и в том числе наши данные это подтверждают. Но делать окончательные выводы без глубокого, репрезентативного анализа – преждевременно.

Однако ключевой вопрос на сегодня не только в общественных настроениях. Кто должен быть носителем изменений? Где те, кто готов брать на себя ответственность и вести за собой? Где политические лидеры?

Сегодня в обиход вошёл термин “лидер общественного мнения”, или ЛОМ. Но между настоящим политическим лидером и популярным комментатором в соцсетях – пропасть.

Я, например, всегда считал Булата Абилова настоящим политическим лидером. Он открыто выходил на митинги ещё в начале 2000-х годов. После январских событий 2022 года он попытался вернуться в политику, подал документы на регистрацию партии, но столкнулся с бюрократическими барьерами. В итоге махнул рукой и ушёл – как и в 2013 году. Я уважаю его выбор, но всё же: если ты чувствуешь за собой доверие людей – иди до конца, веди их за собой.

Другой пример – Мухтар Тайжан. У него есть харизма, за ним идёт часть общества. Но перекос в этническую риторику сужает его электоральную базу. За ним вряд ли пойдут русскоязычные граждане. Тем не менее, он – лидер. Просто сейчас отошёл в тень, после неудачи на выборах в 2023 году.

У нас немало региональных активистов, у которых есть потенциал – пусть не национального, но хотя бы локального масштаба. Но большинство из них застряли в соцсетях. Им кажется, что если их лайкают – значит, поддерживают. Но лайки – это не голос на выборах. Политика – это работа на земле, с людьми. Это организация, объединение, участие в реальных кампаниях, а не только в дискуссиях в Facebook.

И вот сейчас перед нами открывается возможность. В 2025–2026 годах, вероятно, пройдут выборы акимов городов, районов и областного значения. Президент уже это озвучил. Насколько мне известно, готовятся соответствующие поправки в закон о выборах. Это шанс. Пусть выборы пройдут не в один момент, а раундами – но у активистов есть время готовиться.

И, кстати, давайте не забывать: в Казахстане уже была альтернатива. В начале 90-х годов, до 1995-го, демократические процессы шли очень активно. Была конкуренция, была идея парламентской республики, существовал Верховный Совет. Обсуждались разные траектории развития. То есть страна уже стояла на развилке. И сегодня мы снова к ней подошли. Разница в том, готовы ли мы, наконец, сделать выбор – и кто поведёт за собой.

– Досым, а вы готовы баллотироваться, например, в акимы? Или, может быть, даже в президенты?

Досым Сатпаев:

Я во всех возможных чёрных списках. Власть не слишком любит тех, кто задаёт неудобные вопросы. Но суть не в этом. Если в стране нет благоприятных политических условий – даже сильные лидеры, даже честные инициативы начинают искривляться, идти не в ту сторону.

Если нет справедливого законодательства, если отсутствуют честные и прозрачные правила игры, любое общество – даже с хорошим человеческим потенциалом – не сможет полноценно участвовать в демократическом процессе. Исторический бэкграунд тут вторичен. Всё зависит от текущих условий.

Давайте вспомним начало 90-х. Это был период активных демократических процессов. До 1995 года в Казахстане действительно существовала политическая альтернатива: шли дискуссии о том, какой путь выбрать – парламентская республика с Верховным Советом или суперпрезидентская модель. И это не была абстракция – в политике, в общественных движениях, в НПО участвовали тысячи граждан. Был мощный энтузиазм. Мы строили суверенный Казахстан с нуля. Большое количество людей участвовало в НПО, в общественных движениях, в политических партиях. Но всё резко изменилось с Конституцией 1995 года. Началось строительство системы ручного управления, где участие граждан стало восприниматься как угроза, а любая критика – как потенциальная подрывная деятельность.

Поэтому ответ на вопрос о том, готов ли наш народ к демократии или нет — конечно готов, и уже давно. При благоприятных условиях у нас за 30 лет была бы создана довольно эффективная демократическая система. Но, важный момент, без эффективных экономических реформ это было бы тоже проблематично. В чем проблема Кыргызстана? В том, что долгие годы там больше увлекались политическими процессами, не экономикой. В бедном обществе тяжелее создать демократическую систему. Можно. Но пример других стран говорит о том, что при определенном росте среднего класса, благодаря эффективным экономическим реформам, демократические институты тоже начинают активизироваться.

Вы упомянули важную вещь – сырьевая экономика скоро рухнет. По международным прогнозам, уже к 2030 году мировой спрос на нефть начнёт резко снижаться. Казахстан не успевает перестраиваться. Доходы Нацфонда уже сегодня стремительно падают. И если сейчас не создать рыночные условия, не запустить частную инициативу, не сформировать эффективную среду для бизнеса – мы просто не успеем.

В сфере политики большое количество красных флажков и запреты, в сфере экономики государство доминирует и определяет правила игры, не давая малому и среднему бизнесу развернуться, не давая людям вырасти до среднего класса. Естественно, что в таких условиях это приводит к падению доверия и, что самое печальное, к миграции из Казахстана.

– Сознание человека – удивительно пластичная вещь. Если создать условия, оно перестраивается очень быстро. Достаточно 2–3 лет, чтобы в корне изменилось поведение и отношение к происходящему. Но для этого нужно одно: государство должно выйти из несвойственных ему функций и освободить пространство для рыночных механизмов. Мы ведь уже видели это на практике – в 90-е годы. Тогда никто не говорил про внутреннюю политику, не обсуждал кенсианство или монетаризм. Люди просто начали работать, строить кооперативы, искать возможности. И это происходило естественно, на волне освобождения энергии. Значит, потенциал есть. Но нужен импульс и понятная повестка. Давайте представим, что в силу объективных и субъективных причин у нас появляется новый системный документ: будь то Концепция внутренней политики, новый общественный договор или что-то иное по сути. Чего не хватает, чтобы даже хороший документ действительно начал работать?

Андрей Чеботарёв:

У нас достаточно диалоговых площадок: Национальный курултай, Общественная палата, общественные советы при акиматах и министерствах. Формально – всё есть. Но реального диалога нет. Почему? Потому что власть общается только с теми представителями гражданского общества, кто считается “приемлемым” – кто не задаёт острых системных вопросов, кто критикует ситуативно, по верхам, не затрагивая глубинных причин. А надо, чтобы власть общалась с оппозицией. Но сегодня власть фактически исключает такие голоса. Потому что нет сильных оппозиционных партий, нет узнаваемых политических фигур – и это воспринимается как отсутствие альтернативы. А значит, можно и не общаться. Но это ложная логика. Активные гражданские активисты, такие как Лукман Ахмедьяров, Ермек Нарымбай. А вместо этого вся коммуникация сводится к вызовам в полицию и административному давлению.

Как и предсказывалось ещё в 90-е, когда сожмётся поле альтернатив, политическая борьба неизбежно перейдёт в рамки внутриклановой конкуренции. Прецеденты уже были: вспомним историю с Рахатом Алиевым, разломы внутри элит.

С другой стороны, оппозиция должна сама, грубо говоря, ломать правила. Примером может служить Акежан Кажегельдин. В начале 2000-х ему предлагали “тихую гавань” – руководящую должность, влияние, комфорт. Но он сказал: «Нет, я хочу быть политическим лидером» – и пошёл против системы. Он бросил вызов установленным рамкам, именно поэтому его репрессировали. Но это был принципиальный, политически зрелый шаг.

Та же история и с основателями ДВК, «Акжол» и других оппозиционных партий. Их пытались раздавить, потому что они пошли наперекор негласным договорённостям внутри элит. А что мы видим сейчас? Активисты стараются аккуратно донести свою позицию «внутрь», вместо того чтобы идти в народ. Но настоящая политика требует прямого контакта с обществом, а не только присутствия в соцсетях.

Сегодня протест ушёл в цифровое пространство. Мобилизация, агитация, даже избирательные кампании – всё в онлайне. Но это, по сути, замкнутая система. Как правильно замечено: Трамп использовал соцсети, но он ездил по стране, встречался с избирателями, устраивал митинги. У нас же оффлайн-пространство для политики почти полностью зачищено. Нет партий, нет лидеров – люди просто не знают, за кем идти. Поэтому протест канализируется в Facebook и Telegram, а реального движения не возникает.

Досым Сатпаев:

Основные протестные настроения ушли в социальные сети. Это плохо. В оффлайне практически не осталось каналов для мобилизации протестных настроений. Нет ни партий, ни конкретных политических лидеров, которые могли бы что-то мобилизовать. Поэтому если есть протест, люди ищут, где бы это канализировать. Естественно, они находят это в социальных сетях.

Говорят – «Новый Казахстан», «Новая эпоха», но дьявол, как всегда, кроется в деталях. Что мы видим на практике? Многие представители так называемого «Старого Казахстана» продолжают занимать ключевые позиции. Никакого системного реванша или очищения не произошло – всё осталось, как было. Власть словно перешла в «новую эру», но старые механизмы, подходы и люди – при ней.

Если вы заявляете о строительстве Нового Казахстана – почему тогда по-прежнему держитесь за фильтры, созданные в Старом? Вот то, что зацементировали и не хотят никому отдавать. Избирательный процесс — это альфа и омега любой политической системы. Если на всех уровнях, на конституционном, на законодательном уровне есть куча ограничений, то их нужно убирать.

Проблема в том, что действующая власть сознательно не меняет эти правил. Она боится, что в условиях открытой политической конкуренции могут возникнуть непредсказуемые последствия. Поэтому сохраняется модель управляемости через ограничения. Власть воспринимает любые альтернативы как угрозу – и защищается через законодательные барьеры.

Есть известная история про визит Джона Кеннеди в NASA в 1962 году. Он зашёл в здание агентства, увидел уборщика и спросил: «Чем вы занимаетесь?» Уборщик ответил: «Я помогаю отправить человека на Луну». Это и есть пример работающей системы, где все – от президента до сотрудника на самом базовом уровне – объединены одной идеей.

Проблема Казахстана в том, что у нас нет объединительной идеи. Система ценностей у всех разная. Я согласен, что наше сознание переживает архаизацию. Если в 90-х годах у нас был конфликт между условно-либеральным и автократическим, то сейчас конфликт идёт между модернизацией и антимодернизацией.

Из чего будет формироваться система ценностей? Это сложнейшая идеологическая работа. Если разработчики концепции внутренней политики считают, что они в кабинете напишут какие-то идеологемы, то мы снова зайдём в тупик.

▶