Акимы регионов не принимают мер по стабилизации цен на продукты

В 40 лет жизнь только начинается.

Это название моего проекта. Возможно, оно покажется кому-то шаблонным, скучным, и даже где-то пошлым, потому что нагло спёрто из советских киношных крылатых цитат.

Но на деле эта – фраза абсолютная классика, поскольку как нельзя точно отражает то, что я наблюдаю: в отличие от поколения наших родителей, новые 40- и 50-летние «старики» только начинают жить, и получать новый кайф от жизни. И все это на фоне приближающейся пенсии, которая в нашей стране для стандартно мыслящего обывателя является признаком финишной прямой, когда пора готовиться к уходу из этой жизни, а болезни и немощь считать чем-то обязательным и естественным.

В этом проекте, я хочу рассказать истории счастья и успеха тех, кому за 40 с большим плюсом, чтобы разобраться, возможно ли быть счастливым в нашем патриархальным обществе, которое навязывает определенные стандарты этого самого счастья?

Хочу начать с рассказа о моем старинном любимом друге — АДЛЕТЕ КУМАРЕ, 46 лет.

С Адлетом я знакома много, очень много лет. Познакомились благодаря его первой книге о молодой столице Казахстана – «Город летающих пакетов». И опять же, благодаря книге я впервые увидела Астану своими глазами. Это была особо лютая астанинская зима. Адик мне тогда сказал, что это еще потеплело, всего-то минус 38 градусов. Знакомство со странным городом, где девушки зимой меняют  в  ресторанном туалете свои теплые рейтузы на колготы, а толстые свитера на летние блузы, обернулось тогда затяжной простудой.

С тех пор Адика я называю за глаза исключительно Адлет-писатель, и очень дорожу нашей дружбой

— Адик, когда у тебя впервые появилось желание все поменять в своей жизни кардинально? Сопровождалось ли это ломкой?

— Я все достаточно быстро и кардинально меняю в своей жизни. У меня переход с одного состояния в другое занимает одно биение сердца. Захотел – сразу отваливаю, у меня с этим нет сложностей. Может, я зрею долго, но включаю быстро. Я живу по принципу: лучше пожалеть и что-то сделать, чем жалеть, ничего не сделав.

Последняя кардинальная смена у меня была 5, 6 лет назад, когда я закрыл свой бизнес и ушел в творческое плавание. Это был ивент- менеджмент .

— Ты продал этот бизнес?

— Нет, просто прикрыл, потому что мне надоело. Просто перерастаешь какие-то вещи, а в Казахстане весь бизнес очень личностный. Передавать его в чьи-то руки, чтобы другой двигался сам, невозможно. Тем более, в этом бизнесе многое зависит от личных знаний и ощущений… Мне надоел это бизнес, и я ушел.

— Расскажи о своем дипломатическом прошлом. Казалось бы, это элитарная система, в которую все другие мечтают попасть.

— Система на самом деле элитарная, хорошая. Я вошел в нее на самой заре независимости, когда  в МИД забирали практически с заводов, снимали с эшелонов. Я пришел в МИД, еще не получив высшего образования. Это был 1995 год, мне было 23 года. Я поступил на работу, а потом уже получил диплом. Тогда очень нужны были специалисты со знанием языка. Я учился в Америке, постоянно бывал в нашем представительстве при ООН. И меня заметил и пригласил на работу Ерлан Идрисов,  как человека, который себя зарекомендовал.

Кстати,  в 1995 году у меня был большой выбор – меня приглашали работать на Мотороллу, где я бы, сегодня, наверно, добился многого. Но у меня тогда чувства пылали, патриотизма было немерено, который в настоящий момент исчез  полностью.

И я пошел по МИДовской линии, стал референтом, а через год уехал в Англию работать в посольстве Казахстана.

(Молодые казахстанские дипломаты едут на прием в Букингемский дворец, 1997г)

— Какое успешное начало карьеры! Ты вообще везунчик по жизни?

— Был – да, со временем с везением стало проблематично. Тогда открывалось посольство в Англии, были нужны специалисты из МИДа со знанием английского языка. Я стал атташе консульского отдела. Вскоре я ушел из МИДа, потому что на родине государственная зарплата очень низкой, а у меня к тому времени было уже двое детей, я понял, что не выживу. И я ушел в нефтегазовую отрасль, куда меня пригласили работать именно по международной части.

В нефтегазе я 3 года работал помощником руководителя, был руководителем международного отдела, позже стал секретарем Совета директоров,  это такая протокольно-организационная работа, которую я очень хорошо знаю.

Тогда же я начал писать, появилось достаточно свободного времени между заседаниями Совета директоров. Начал писать о том, что было вокруг, про Астану.  У меня хорошо получилось (и с твоей помощью также), и вышли первые книжки.

Но потом мне надоело в нефтегазе, потому что начались изменения структуры нефтегазовой отрасли, появился Самрук. Я понял, что система утяжеляется,  она становится не столь управляемой. Я привык работать по очень четкой ясной вертикали власти, а тут появилась избыточная многофазная ступенчатая система, где я себя уже не видел. И я ушел в бизнес, где также занимался тем, в чем хорошо разбираюсь – протокол и организация.

— Адик, в твоей жизни был период духовного поиска себя, веры. Я помню, когда ты путешествовал по миру, от Японии до Америки, посещал мечети, церкви… Сколько тебе тогда было лет?

— Мне было 40 лет. Это классика. Сорок лет – это переломный этап. Ко всему прочему, я узнал, что Бекет-ата в свое время, о котором практически нет материала, до 40-ка лет неизвестно чем занимался, а в 40 лет  его осенило, и он уехал в Бухару… И я для себя начал искать в 40 лет момент духовного успокоения, потому что это было связано с моими личностными кризисами.

Пришел в ислам, потому что он  оказался мне близок, мы воспитывались в определенной части этой веры.  И плюс, в исламе все очень четко и категорично прописано, и это не дает места излишнему поиску и излишнему созерцанию. Это очень дисциплинирующая религия, что мне очень нравится, поскольку я всегда работал в протокольно-организационных структурах. Мне нравится, что в исламе все четко прописано, остается принять и выполнять.

В синтоизме и буддизме все сложно, там огромное поле для поиска, и у меня было опасение, что я куда-нибудь забреду и не вернусь.  А в исламе четко прописано, что такое хорошо, и что такое плохо.

— Что в тебе, как в человеке изменилось?

— Чисто психологически стало легче. Я убрал все, что считается харамом, и это очень облегчило жизнь, сильно меня сплотило внутри. Второе, научило меня терпению, глубже погружаться в себя, слышать себя. И еще, мне кажется, я стал немного добрее к людям.

(Адлет с сестрой, Москва, Красная площадь,1987г.)

Стал принимать какие-то вещи без истерики. За шесть с половиной лет у меня много чего было – и кризис веры, и пересмотр каких-то вещей, и сопротивление. Это глубокий процесс, и я не понимаю тех людей, которые принимают такие вещи очень быстро и порою необдуманно. Они сильно смотрят на внешнюю сторону, не понимая, что религия – это, прежде всего, очень огромный духовный океан, куда нужно заходить очень медленно и осторожно, и искать свое место на глубине. Это слишком огромная масса знаний, огромная масса ощущений, огромная глубина внутреннего созерцания.

А те, кто бегает по верхам и вещает, что это можно, а то нельзя, так надо, а так не надо, мне кажется, что они порою сильно заблуждаются, отрицая в себе необходимость погружения. При этом, меня нельзя назвать очень религиозным человеком.

Интересно то, что все три раза, когда я побывал в Мекке, вопрос религиозности вызывал у меня сильные сомнения. В то время как вопрос веры сильно укреплялся.

Во мне, как человеке ленинской формации, всегда работают вещи, которые в нас закладывали. Я трезвым взглядом вижу обратную сторону религии, понимая, что это сильный инструмент управления, подчинения, манипулирования. Мне кажется основы любой религии, которые были заложены тысячелетия назад, очень сильно узурпированы в части человеческой составляющей, что в корне неправильно. Поэтому я стою идеалистически на каких-то базовых религиозных вещах, но не ухожу в глубину. 

— Не фанатеешь?

— Не фанатею абсолютно. Хотя меня приглашали пропагандировать ислам, потому что очень большая нехватка русскоязычных эмиссаров, и у меня как у писателя хорошо получается убеждать людей. Но я понял, что для меня религия и вера – это очень глубокие внутренние вещи. Я могу рассказывать о своем внутреннем состоянии, но не могу заставлять человека идти за собой. Это большая ответственность, и за нее придется отвечать на том свете. 

(Адлет с сыном Фиделя Кастро)

— Для тебя писательство – это хобби, или профессия, возможность зарабатывать? 

— А непонятно! Оно все переплелось. Я знаю точно, что ты на этом не заработаешь. Мне жаль, что сегодня нет таких журналов, куда можно было писать за гонорары. Я бы писал туда, и сидел спокойно. И есть вопрос аудитории, с которой можно было бы спорить, обсуждать. Поэтому, у меня ощущение, что писательство – это хобби и тренировка творческой мысли. 

— Расскажи, как ты ощущаешь прелести возраста? 

— Прелесть возраста – я перестал суетиться! Конечно, пыл еще остался в закромах, но он сейчас регулируемый. В этом отношении религия тоже помогает концентрироваться. В этой части возраст прекрасен.

К некоторым вещам, например, к женщинам, я стал относиться с точки зрения наслаждения самим фактом их присутствия в жизни. Наслаждаюсь букетом общения, созерцания, размышления. Физическая составляющая стала не так важна, более свободные стали отношения, правильные, спокойные.

Отказался от алкоголя, от всего того, что нарушает мое внутреннее состояние. Я понял, что есть вещи, которые нарушают физическое и психологическое состояние, а они должны быть в едином спокойном состоянии. Я свою бочку выпил. 

—  Теперь появилась новая ступень – кино. Как кино пришло в твою жизнь? 

— Я понял, что материал, который у меня есть, можно превратить в хорошее кино. Как творческому человеку, мне нельзя останавливаться – есть рассказы, есть повести. Рисовать я не умею, лепить не могу. Кино  — более понятный и естественный ход творческой реализации, поскольку ты можешь воплотить свою литературную мысль в киномысль.  Кино — совершенно другой жанр, другие вещи. Это новые вызовы. Я понял, что литературное изложение истории дает возможность пошалить, написать вещи, о которых читатель может догадаться, в то время как кино требует более четкого изложения, без будущего и прошлого времени.

Все должно быть в настоящем, все должно быть подтверждено действием. И ты не можешь какие-то внутренние вещи описать в кино, это сложно. Для того, чтобы кино было живым, ты должен очень четко моделировать поведенческую и  диалоговую часть. То есть, отрезать все лишнее. И это большой вызов. Полное изменение и понимание литературы.

— Адик, скажи, пожалуйста, ты ощущаешь на себе дискриминацию по возрастному признаку? 

— Пока нет. Но испуг определенный есть. Мне уже 46 лет, и я понимаю, что мне могут сказать – ваша песенка уже спета. Я не лезу туда, где меня могут дискриминировать. И ко мне не лезут, потому что понимают, что я могу покусать. На самом деле, что такое 46 лет? Это, по сути, юность.  Сегодня много тех ощущений, о которых в молодости даже не задумывался. Это создает важную платформу понимания отношений с людьми, поэтому ты полностью прогнозируешь какие-то отношения, впечатления, и выбираешь хорошие вещи для себя. А в нехорошие отношения ты как-то и не лезешь, и они в твоей жизни и не появляются. Это симбиоз внутреннего роста психологического, и в части вероубеждения, и просто тупо огромного житейского опыта. 

— У тебя есть стариковское ворчание, мол, нынешнее поколение не то, что наше? 

— Иногда проявляется в части того, что мы были более дерзкие и более подвижные в сознании. При этом, мы не были столь финансово ориентированы. Грубо говоря, у нашего поколения был принцип: «Если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день». Я вижу, что молодое поколение отмеряет свое состояние количеством и качеством денежных единиц. В то время как раньше эта составляющая была нужной, но параллельной вещью. Не краеугольной. Поэтому нам это давало определенное пространство для интересных диких вещей, шалостей.  Меня поражает, что дети зациклены на нехватке денег. С другой стороны, мы ведь сами их так воспитали. Я, например, к своим детям не лезу с советами, я научил их большей самостоятельности.

Фото из личного архива Адлета Кумара.

• 123
• 111