Свои и чужие в белорусском протесте

Александр Баунов, Московский Центр Карнеги

Смена диктаторского режима в Белоруссии в большей степени продолжает оставаться ее внутренним делом, чем внешнеполитической операцией и актом геополитического соперничества. Именно поэтому приблизившийся крах белорусского режима и то, что за ним последует, гораздо больше, чем украинские события, расскажет о возможных вариантах политической трансформации в России.

Один и тот же режим, сохраняя название и имя первого лица, проходит разные стадии как в сторону смягчения, так и ужесточения. Вроде бы недавно под идеологические лозунги расстреливали врагов, а теперь превратились в безыдейных бюрократов-карьеристов, выступающих за мирное сотрудничество на международной арене. Или, наоборот, вчера всего-навсего подделывали результаты выборов, а сегодня десятки оппозиционеров исчезают бесследно.

В начале карьеры генерал Франко правил Испанией как завоеванной территорией, ближе к концу – как мирный автократ, опирающийся на гражданскую бюрократию. Именно эта эволюция в сторону смягчения позволила его анахроническому режиму продержаться дольше, чем ему отпустила бы история, сохрани он первоначальную форму. 

На наших глазах белорусский режим проходит обратную трансформацию. Он начался как электоральная диктатура социального популиста, выступавшего от имени простых, еще советских граждан, которые готовы были работать на государство, но не готовы – на частного хозяина. Потом миновал бюрократическую стадию, когда под зонтиком политической власти диктатора работают современные профессиональные управленцы. И даже побывал в центре мирного международного сотрудничества, когда уклонялся от признания Абхазии и Крыма и посредничал на Минских переговорах.

Однако в последние дни Лукашенко все больше начинает править Белоруссией как завоеванной страной, и его режим переходит к состоянию институциализованного социального конфликта. Теперь главной целью режима становится не сохранение унаследованной им экономики, не укрепление суверенитета, не авторитарная модернизация, а неустанное преследование плохих граждан от имени хороших.

Разница в том, что в молодых режимах, развивающихся от большей жестокости к меньшей, такое преследование действительно пользуется поддержкой значительной части граждан, признанных хорошими, а в изношенных режимах, которые развиваются в обратном направлении и впадают в позднее ожесточение, санкция большинства чаще всего вымышленная.

Одна и та же степень жестокости в молодых и стареющих режимах по-разному отражается на их устойчивости, и репрессии на поздней стадии вызывают скорее изумление и гнев, чем парализующий страх, даже если повышают цену протеста. 

Забастовки на предприятиях, которые в свое время Лукашенко спас от «грабительской приватизации», свидетельствуют о том, что это больше не режим рабочих и крестьян, сопротивляющийся приходу новых капиталистических собственников. Социальная и региональная база нынешнего белорусского протеста намного шире российских протестов 2011–2012 годов, которые, несмотря на внушительную и по сегодняшним белорусским меркам массовость, были представлены преимущественно столичными работниками умственного труда. Судя по всему, она намного шире, чем тот протест, на подавление которого натренирована белорусская силовая корпорация.

Силовики готовы бить протестную молодежь, но гораздо меньше – взрослых, социально близких работников заводов и фабрик. Это может рано или поздно вызвать раскол силовиков, который в большинстве случаев предшествует краху персоналистского режима.

Перегреву силовой машины как раз способствует неожиданный для нее масштаб, длительность или социальный состав протеста. Он же вызывает раскол в элите, создавая для силовиков альтернативный центр лояльности. То, что он в принципе возможен, ясно хотя бы по тому, что двое из трех не допущенных до выборов главных оппонентов Лукашенко – бывшие представители системы. 

Союзник на улице

Расширить базу белорусского протеста удалось в том числе избежав частого на посткоммунистическом пространстве внешнеполитического измерения протеста: «За свободу с Европой против рабства с Россией». «Больше Европы» как бы имплицитно включается белорусскими протестующими в понятие свободы, зато антироссийской направленности пока вовсе незаметно. Это избавляет белорусов от преждевременного и во многом искусственного выбора. 

Избавиться от него помог и сам Лукашенко. Накануне выборов он арестовал российских наемников, во время протестов регулярно показывал по местному телевидению революционных гастролеров с российскими паспортами, брал местный «Яндекс» и поочередно обвинял враждебные центры то на Западе, то в России. 

Арестом предполагаемых вагнеровцев он хотел сбить привычную для западных СМИ картинку и поставить их перед вопросом о легитимности насилия против российского вмешательства. Но этим же он сбил и привычную на постсоветском пространстве систему координат для собственных протестующих и для России. Впрочем, в случае Белоруссии она с самого начала была своей. 

В России по-разному смотрят на Украину и Белоруссию. На Украине для российского общественного мнения союзником может быть режим, который поэтому надо спасать. В белорусском случае дружественным считается население в целом, поэтому потеря режима не так страшна.

Для взгляда на Украину из России «свои» – это часть украинского населения, которым нужно помочь обрести отвечающую их запросам власть или защитить от враждебной. В Белоруссии «свои» – это более-менее все население. Поэтому белорусский протест против собственной и вроде бы союзной России власти не воспринимается как антироссийский и враждебный. 

Эта разница восприятия держится на том, что в самой Белоруссии нет серьезного языкового и регионального конфликта, нет аналогичного по силе и давности эмансипационного и нигилистического по отношении к России проекта местной интеллигенции, не подвергается ревизии в качестве важнейшей национальной ценности характер участия страны во Второй мировой войне, ее итоги и герои, а поиски отдельной исторической идентичности восходят к безболезненным для современности временам Великого княжества Литовского. 

Но и сам белорусский протест иначе повёрнут по отношению к России, чем украинский. Белорусы осознают, что их диктатура предшествовала Путину, и не пытаются рассматривать ее как импорт с востока. Это делает белорусский протест гораздо более свободным от геополитической нагрузки. 

Но главное, обе украинские революции оформлены как антиколониальные и национально-освободительные. Такой дизайн для Белоруссии был бы искусственным и сужал бы круг протестующих до безопасного для Лукашенко минимума. Именно поэтому не только ни один из главных оппонентов Лукашенко на выборах, но и набирающая собственную политическую субъектность улица не прибегают к национально-освободительной риторике.

Для Белоруссии, как и для России рубежа 80–90-х, это прежде всего свобода для себя и внутри себя, а не освобождение от внешнего враждебного угнетателя. Победившая украинская революция отключила тот же самый «Яндекс», который захватывает Лукашенко, чтобы остановить революцию в своей стране.

Локализация свободы

Белорусские события ставят в тупик вечных оппонентов – российских патриотов и российскую прозападную интеллигенцию. Последняя, конечно, поддерживает белорусский протест, хотя предпочла бы видеть в нем больше антироссийского контента и Кремль в традиционной роли злодея.

Отсюда тяга к спасительным слухам о российском ОМОНе в белорусских городах. Хотя невозможно представить себе параноидально недоверчивого Лукашенко, который в критический для себя момент и только что арестовав тридцать безоружных российских частных бойцов, вдруг наполняет свою столицу иностранными, то есть присягавшими другому государству и подчиняющимися иностранному командованию вооруженными профессионалами. 

Для патриотов арест российских военных, пусть и частных, зато сражавшихся в Донбассе, вместе с упомянутой Лукашенко возможностью выдать их Украине никак не вписывается в образ ближайшего союзника. Пик популярности Лукашенко у российских державников давно прошел. Для них, если бы Лукашенко был настоящим патриотом общей великой родины, он давно бы присоединил Белоруссию к России. Но этого не произошло за целых 26 лет, значит, Лукашенко интересует не общая великая родина, а собственная власть в малой.

Один из главных пунктов российской внешней политики – невмешательство в дела других правительств: они могут делать все, что угодно, пока не пытаются торговать антироссийской позицией. Москве важно показать, что с ней комфортнее, чем с Западом, который лезет в чужие дела и читает нотации.

Однако в случае с Лукашенко 2020 года проверенная схема дает сбой. Во-первых, на нынешних выборах сложилась непривычная для Москвы ситуация: дружественный диктатор пока что громче выставил на продажу антироссийскую позицию, чем его демократические оппоненты.

Путин, однозначно поддерживая Лукашенко, не только приобретает, но и теряет в глазах российского большинства. Друзьями в России считают не Лукашенко, а весь белорусский народ. Поэтому тот, кто бьет народ, – бьет друзей России. Иное будет сложно доказать из-за полного отсутствия у протестующих антироссийских лозунгов. Многие московские пропагандисты и сами не готовы приравнивать белорусский протест к украинскому.

У представителей российского большинства могут возникнуть сомнения. Если Путин сейчас поддержит любые зверства Лукашенко, значит, сам на них способен. Между тем российский президент пока не позволял себе аналогичных жестокостей даже по отношению к своим вечным врагам – либеральному меньшинству, не говоря уже о протесте представителей большинства в Екатеринбурге, Шиесе или Хабаровске, с которыми обходятся осторожнее.

Путин оказывается в положении того, кому приходится отвечать за буйные выходки и скверные манеры близкого родственника из провинции, от которого на самом деле хотелось бы откреститься, но удерживают родство, мысли о грядущем разделе имущества и нежелание ронять авторитет старших в глазах детей. Между тем эффект может получиться обратный. Путин не раз давал понять, что сумеет предотвратить оранжевый сценарий, если надо, то и силой. Теперь даже лояльно настроенные граждане России сопоставляют его слова с тем, что видят в Белоруссии, и картинка, которую они проецируют на себя, им не нравится.

Добрый чужой

Есть революции, которые меняют геополитический выбор стран и ради этого и делаются, и есть те, которые его не меняют. Украинский Майдан – яркий пример географического понимания свободы: она не столько качество, сколько пространство, к которому надо присоединиться, франшиза, филиал которой надо поскорее открыть у себя. Это вполне рабочая модель, которая привела в Европу не одну восточноевропейскую нацию. 

Отсутствие в белорусском протесте на видном месте требования смены геополитической ориентации делает его менее понятным и менее интересным для западных политиков и журналистов. Это и есть ответ на грустный твит Майкла Макфола, почему Белоруссии так мало на первых полосах западных СМИ. Несколько антироссийских плакатов, карикатур на Путина, европейских флагов сильно упростили бы белорусам выход в топ, но сузили бы протестную базу. 

Однако, если бы Запад заинтересовался белорусской революцией больше, чем сейчас, ему было бы сложно сформировать соответствующее предложение для Белоруссии. Ведь и там чувствуют, что речь не идет о пророссийском режиме, который угнетает прозападное население, мешая ему сделать желанный геополитический выбор. 

Перейдя на Запад, Белоруссия должна будет оказаться в группе благодарных за освобождение молодых демократий Центральной и Восточной Европы. Но в этой группе она бы сильно выделялась ненадежностью, пророссийскими симпатиями, близким к российскому взглядом на ход и итоги Второй мировой войны. Белоруссия раскалывала бы эту сплоченную группу, чье единство особенно ценно на границах самоуверенной России. 

Проходя в Европу по множеству экономических, социальных и бытовых показателей, Белоруссия не проходила бы туда по части тех же критериев, по которым в западное сообщество не прошла в девяностые сама Россия. 

Смена диктаторского режима в Белоруссии в большей степени продолжает оставаться ее внутренним делом, чем внешнеполитической операцией и актом геополитического соперничества. Именно поэтому приблизившийся крах белорусского режима и то, что за ним последует, гораздо больше, чем украинские события, расскажет о возможных вариантах политической трансформации в России, где завершение персоналистского режима Владимира Путина из-за настроений общества не может выглядеть как простая смена геополитического выбора. 

• 66
• 63