Как богатый Казахстан становится бедным

Экономист Рахимбек Абрахманов вводит новый термин – Экономика Структурного Дисбаланса. По его мнению, все эти годы больного лечили не от той болезни. Мы больны не голландской болезнью, у нас нет ресурсного проклятия, как и ловушки среднего дохода. Главная ошибка – неравномерное распределение ресурсов. Что с этим делать?

– Недавно Досым Сатпаев презентовал коллективную работу «35 вопросов о будущем Казахстана». Ваша глава называется «Экономика структурного дисбаланса». О чем идет речь?

– Среди казахстанских экспертов есть консенсус в оценке экономической ситуации: ресурсное проклятие, голландская болезнь, ловушка среднего дохода и пр. Но на самом деле все не так однозначно. Беспрецедентный рост экономики не превращается в благосостояние большинства, обогащается только небольшая прослойка. Промышленная политика в такой системе координат отсутствует, развитие среднего класса заблокировано, в ключевых экономических отраслях доминируют монополии и олигополии, бюджет очень сильно зависит от ренты и международных займов. Но ключевой фокус на том, что без промышленной стратегии и сильного среднего класса в Казахстане не появятся технологии, не будет инновационного рынка и талантливые люди будут уезжать. Поэтому есть принципиальные отличия между теми терминами, которые любят применять экономисты и тем, что на самом деле происходит в Казахстане.

Например, есть такое понятие, как голландская болезнь. Фундаментальным признаком этого экономического явления является укрепление валюты, потому что в страну заходит очень много доходов. В Голландии это были газовые доходы, в Казахстане это должна быть нефть. Но мы видим, что наша валюта не укрепляется. Наоборот, мы живем от девальвации к девальвации, что уже расходится с фундаментальным понятием голландской болезни. Кроме того, термин «ресурсное проклятие» тоже не совсем верно описывает происходящее в Казахстане с точки зрения роли среднего класса. Мы видим, что 80% доходов сгенерированы в семи ключевых компаниях, которые работают в основном в сырьевой сфере. Кроме того, есть такое понятие как «middle trap» или ловушка среднего дохода, которая говорит о том, что, когда страна выходит на определенный доход, и люди имеют определенные заработные платы, то у них нет больше необходимости работать на низкоплачиваемой работе, и ваша страна начинает проигрывать в издержках, становясь неконкурентоспособной.

С одной стороны, действительно похоже, что Казахстан находится в ловушке среднего дохода, потому что у нас среднедушевой ВВП в прошлом году был больше 14 тысяч долларов на одного человека. Мы проводили корреляцию, исходя из которой наш среднестатистический гражданин должен зарабатывать 1200 долларов. Понятно, что таких доходов нет, и понятно, что сегодня Бюро национальной статистики говорит о совсем других доходах. Модальная заработная плата, которая чаще всего встречается – 200 долларов. Поэтому мы и под этот термин тоже не подходим, никакой ловушки среднего дохода сегодня в Казахстане нет.

Кроме того, Казахстан находится в топ-20 стран по учетной ставке Национального банка, что говорит о том, что в Казахстане очень дорогие деньги.

Далее, по данным Ассоциации национальных инвесторов, сегодня 56% дохода среднестатистической семьи в Казахстане уходит на еду, что опять-таки говорит о том, что никакой ловушки средних доходов нет, потому что это в 10 раз больше, чем в тех же странах ЮАР или Бразилия, которые подпадают под эту терминологию.

Все это значит одно – казахстанской экономике поставлен неправильный диагноз и поэтому неправильно подобрано лечение. Потому что рецепты против ресурсного проклятия – это стабилизационный фонд, который мы создали, это фискальные правила, это сглаживание курса, что очень плохо получается сделать, это инициатива по прозрачности сырьевых отраслей.

Но мы видим, что, во-первых, эти инициативы не очень хорошо работают, а во-вторых, даже если бы работали, они не панацея от происходящего в экономике. И если ситуация не изменится, то Казахстан останется в ловушке сырьевой экономики с дорогими деньгами.

Сегодня в среднем бизнесе внутренняя ставка доходности составляет 10−15%. И это при том, что стоимость кредитов выше 20%. Это значит, что многие проекты в долгосрочной перспективе не будут получать прибыль при такой ставке доходности и уйдут в минус.

Поэтому у нас нет среднего класса, нет сбалансированного рынка труда, поэтому мы наблюдаем хроническую утечку человеческого капитала, хронический бюджетный дефицит.

Очень интересно в этом смысле слушать бизнес. Он не говорит про всякие политики, учетные ставки и пр. Он просит только одного – остановите контрабанду, которая, с одной стороны уничтожает наши доходы, с другой – казахстанский продукт. Потому что невозможно производить в тех условиях, когда контрабанда из Китая это, по меньшей мере, 14 миллиардов долларов. Бизнес просит эффективную промышленную политику, поддержку приоритетных отраслей. Без этого действующая экономическая модель не изменится.

Недавно ВАП опубликовала данные, судя по которым 55% бюджета – это те деньги, которые правительство либо занимает из-за рубежа, либо берет из Нацфонда. То есть, своих доходов правительству хватает только на то, чтобы обслуживать 45% своих расходов. Это значит, что правительство сегодня тратит в два раза больше, чем зарабатывает.

– Значит ли это, что через пару-тройку лет нас ждет, как минимум, технический дефолт?

– Ну по крайней мере он точно не исключен. Если отталкиваться от данных ВАП, сегодня накопленная задолженность правительства 30 триллионов тенге. В прошлом году правительство выплатило по займам больше 5 триллионов тенге. Накопленная задолженность квази-госсектора 3 триллиона тенге. Выплаты по внешним и внутренним долгам около 3 триллионов тенге. И это в то время, как квази-госсектор заплатил правительству чистыми всего около 180 миллиардов тенге.

Да, компании, которые занимаются нефтью, газом, бензином, транспортировкой, включая деньги Нацфонда, составляют около 40% доходов бюджета. Но если вдруг эти деньги по какой-то причине выпадут, нефть упадет в цене, Национальный фонд будет исчерпан и на этом фоне нам перестанут занимать международные структуры, дефолт наступит очень скоро. Я недавно читал книгу норвежского экономиста Эрика Райнерта «Как богатые страны становятся богатыми». В ней он пишет о том, что сегодня МБРР негласно ведет учет тех стран, где экономический дефолт может наступить очень быстро. Казахстан вполне может находиться в этом списке.

– Боюсь, что структурные реформы невозможны в существующей политической системе. Другие говорят, что политика не причем. Достаточно просто сделать правильные настройки. Видимо, нужны какие-то триггеры. Что может ими стать?

– Есть три ключевых триггера, о которых говорит международная практика. Первый – внутреннее давление, когда рост социального недовольства вынуждает элиты идти на реформы. Либо это политическая воля, когда государство или политическая элита будет готова пожертвовать какой-то частью контроля и ренты ради долгосрочной устойчивости, отказаться от какой-то формы контроля только ради того, чтобы все-таки сохранить власть на длинную дистанцию.

И здесь все лучшие умы человечества еще со времен Аристотеля говорят о том, что именно средний класс является тем, кто удержит страну от скатывания в хаос. История Южной Кореи, Германии, Чили показывает: в моменты сильных политических или экономических штормов страну удерживает именно наличие среднего класса.

Так, Германия смогла восстановиться после Второй мировой войны во многом потому, что ставка была сделана не на обогащение узкой группы, а на формирование широкого среднего класса, ставшего социальной опорой и гарантом стабильности. Южная Корея пережила азиатский финансовый кризис 1997 года, Чили – экономический кризис 1980–1990-х годов именно благодаря наличию значительного слоя среднего класса.

Противоположный пример – Россия 1990-х. «Семибанкирщина», колоссальное расслоение и бедность большинства населения породили массовое недовольство, ностальгию по «сильной руке». В итоге власть оказалась в руках силовых структур, которые сконцентрировали её в едином центре.

Мировая практика знает множество случаев: там, где средний класс был слаб или отсутствовал, страны скатывались в хаос. Это Чили времён военной хунты, это Зимбабве, это Венесуэла. Отсутствие устойчивого среднего класса порождает гиперинфляцию, военные перевороты, социальные потрясения.

Для Казахстана главный долгосрочный вызов – именно здесь. Не перераспределив доходы и не обеспечив рост среднего класса, мы рискуем постоянно жить с «дамокловым мечом» над головой – угрозой внутренней нестабильности. Ведь режимы рушат не внешние силы, а собственные недовольные граждане, которые чувствуют себя обманутыми и исключёнными из общего роста.

Средний класс – это те, кто получает реальные выгоды от экономического развития, кто видит рост ВВП не в абстрактных цифрах, а в собственном кошельке. Да, они могут критиковать власть и выражать недовольство отдельными решениями, но практика показывает: такие люди не берут в руки оружие. В целом их устраивает порядок, и они предпочитают эволюционные изменения, «подкрутку» регуляторной политики, а не радикальный слом системы.

Совсем другая ситуация у тех, кто оказался за бортом экономического роста. Люди с модальной зарплатой в $200 или меньше, которые буквально выживают, не готовы мириться с этим положением. Именно они становятся источником долгосрочных рисков.

– О поддержке среднего класса мы говорим много и давно. Но логика последних действий правительства говорит об обратном. В частности, новый Налоговый кодекс, который не затрагивает беднейшие слои населения – для них сохраняется относительно комфортный налоговый режим. Он почти не трогает и очень богатых: для корпоративного сектора мало что меняется. А вот жертвой как раз становится тот слой, который мог бы быть социальной подушкой безопасности – малый и средний бизнес. Именно он и формирует основу среднего класса. Согласны ли вы с этим?

– С одной стороны, действительно жертвой становится малый и средний бизнес. Но бизнес всегда перекладывает издержки на конечного потребителя. То есть в итоге ударит по всем: по тем, кто ходит в магазины, на рынки, в парикмахерские или сервисы. Новый «фискальный маховик» затронет всё население, и больше всего пострадают те, кто сегодня не может похвастаться большими доходами.

При этом нужно понимать и логику власти. Казахстан входит в число стран с самой высокой базовой ставкой. Мы повышаем налоги и ужесточаем фискальную политику не просто так. Власти видят: низкая ставка неминуемо приведёт к гиперинфляции и утечке валюты. Казахстан практически не производит готовую технологическую продукцию: телевизоры, холодильники, телефоны, автомобили – всё импортируется. Чем больше денег в экономике, тем выше спрос на такие товары, а значит – растёт отток валюты, увеличивается давление на тенге, импортная инфляция ускоряется.

Именно поэтому государство считает, что лучше поднять ставку: да, кредиты станут дорогими, бизнес будет страдать и перекладывать издержки на население, но зато удастся удержать ситуацию под контролем и не скатиться в гиперинфляцию.

Поднятие налогов объясняется и бюджетными проблемами. В прошлом году Казахстан занял около 7 трлн тенге, в том числе за рубежом – в шесть раз больше, чем годом ранее. Но бесконечно перекрывать дефицит за счёт дорогих займов невозможно. Поэтому власти делают ставку на рост налогов и рассчитывают, что часть из 20 трлн тенге, лежащих на депозитах населения, перейдёт в бюджет. Эти меры можно назвать паллиативными. Они снимают симптомы, но не решают проблему системно.

– Что можно предпринять в рамках существующей модели управления, без кардинальных реформ?

– Мы не должны ограничиваться временными мерами и «оттягиванием конца». Цель – изменить экономическую модель так, чтобы создать win-win-ситуацию: политическая элита сохраняет власть, а в Казахстане формируется средний класс, развиваются несырьевые производства, а бюджетный дефицит перестаёт быть системной проблемой и превращается в управляемое явление.

Первый шаг к этому – реформа государственных финансов. Международный опыт (Польша, Латвия) показывает: без изменения принципов работы высшей аудиторской палаты победить коррупцию и бюджетный дефицит невозможно. Дефицит возникает во многом из-за коррупционной ренты, которая ежегодно составляет порядка 10 миллиардов долларов. Кроме того, аудиторские проверки показывают, что можно сэкономить сотни миллиардов тенге при рациональном использовании бюджетных средств.

Изменение подчинения ВАП от президента к парламенту позволит сделать отчёты более действенными. Они должны приводить к парламентским слушаниям по наиболее серьёзным нарушениям, а правоохранительные органы обязаны на них реагировать. Общественный совет при палате сможет утверждать план проверок, инициировать внеплановые аудиты и проводить публичные слушания по расходованию бюджетных средств. Мониторинг выполнения рекомендаций аудиторов обеспечит внедрение изменений и исправление выявленных ошибок.

Особое внимание необходимо уделять квази-государственному сектору. Сегодня закупки там непрозрачны, трансфертное ценообразование неясно, дивиденды компаний Самрук-Казына не всегда соответствуют бюджетным правилам. ВАП должна проверять все транзакции с бюджетными деньгами, включая квази-госсектор, чтобы минимизировать потери и повысить прозрачность.

Наряду с этим встает и другой ключевой вопрос – демонополизация. Сегодня около 80% экономики Казахстана сосредоточено в сырьевом секторе и фактически контролируется восемью крупнейшими компаниями – от КазМинералс и Казахмыса до трёх нефтяных гигантов ТШО, КПО и НСОС. Это приводит к гиперконцентрации капитала. Если в России в 90-е говорили о «семибанкирщине», то у нас доходы и ресурсы генерируют несколько компаний, которые, к тому же, платят недостаточно налогов, используя трансфертное ценообразование и другие механизмы оптимизации.

Антимонопольный комитет в этих условиях должен перестать быть формальной структурой, чья основная роль – согласование тарифов. Его миссия должна быть проактивной: открыто заявлять, что, например, 60% казахстанской меди добывают всего две компании, и что с точки зрения мировой практики это недопустимо. Подобные рынки должны подвергаться демонополизации, а доступ к сырьевым контрактам – становиться транспорентным.

Сам по себе антимонопольный комитет не способен изменить ситуацию: демонополизация требует координации усилий правительства, министерства финансов, парламента и всё той же ВАП. Важно, чтобы парламент обсуждал не только социальные повестки вроде гендерного равенства, но и ключевые экономические вопросы, включая демонополизацию отраслей и перераспределение доходов.

Эти два подхода – финансовая реформа и демонополизация – позволяют относительно безболезненно изменить систему, не ослабляя контроль политической элиты, но при этом перераспределяя часть доходов внутри экономики. Это создаст предпосылки для формирования среднего класса. Ведь сегодня рынок Казахстана кажется маленьким не потому, что в стране всего 20 миллионов человек, а потому что у людей низкая покупательная способность. Если бы доходы распределялись иначе, как это происходит в Китае или Германии, средний казахстанец получал бы не 200 долларов в месяц, а, скажем, тысячу. Это увеличило бы покупательную способность в пять раз и, соответственно, в пять раз расширило бы внутренний рынок.

Создание среднего класса – это не просто самоцель, а ключевое условие роста казахстанской экономики. Без него невозможно появление новых технологий, ведь именно средний класс во все времена становился двигателем инноваций. Именно из его среды выходили основатели крупнейших европейских, китайских и американских компаний, определивших развитие целых отраслей.

Средний класс выполняет ещё одну важнейшую функцию – он является социальным стабилизатором. В условиях падения цен на нефть, например, если, как предупреждает МВФ, стоимость барреля снизится с 70 до 15 долларов и страна потеряет значительную часть нефтяных доходов, именно наличие устойчивого среднего класса способно удержать Казахстан от скатывания в хаос.

И история, и экономика показывают: опора на средний класс – это путь к стабильности и развитию. Да, этот процесс может быть болезненным, но он возможен без потери контроля над системой. Более того, именно он обеспечивает сохранение управляемости в долгосрочной перспективе, а не только на ближайшие 10–15 лет.