Как Желтоксан разделил алмаатинцев на людей и нелюдей

У многих не только участников, но и свидетелей события 16-18 декабря 1986 года (Желтоксан) оставили настолько глубокий драматический след, что воспоминания из-за испытанного шока остаются такими яркими, словно это случилось вчера.

– В те дни я находилась в эпицентре событий – работала старшим инспектором отдела кадров в объединении «Алматинская книжная торговля» («Книготорг»), которое располагалось на углу улиц Шевченко и Мира (сейчас – Желтоксан), – рассказывает алматинка Маруана Хамзакызы. – В подчинении у меня были две девушки – Зауре Алишерова и Светлана Г.

Когда утром 16 декабря я увидела в газетах портрет Колбина, у меня, как и у всех, возник вопрос: «Кто этот неприятный человек? А что с Кунаевым?».

17 декабря первые полдня на работе прошли в обычном режиме. Но к обеду настроения у коллектива стали меняться. Неказахи очень притихли, а казахи, напротив, воспряли духом. Компания у нас была большая – около 500 человек, книжные магазины и киоски раскиданы по всему городу. Сотрудники, которые приходили в головную контору, то есть к нам, по каким-то делам, говорили, что на площади Брежнева (площадь Республики) собираются люди с плакатами.

Мы с Зауре Алишеровой кое-как дождались конца рабочего дня и тоже пошли на площадь. Народ (в основном казахи) стекался туда со всех сторон, были даже женщины с детьми, которых они забрали из детских садов. Мелькали лозунги, написанные от руки, люди пели ««Менің Қазақстаным», который тогда еще не был гимном, кто-то выступал с пламенной речью… Настроение у всех было приподнятое. То, что люди чувствовали в тот момент я бы назвала рух оянды – проснулось самосознание. На трибунах стояли члены ЦК, они через громкоговорители пытались обратиться к молодежи. Я хорошо помню те ощущения – те, кто был площади, и те, кто стоял на трибуне, не могли достучаться друг до друга, настолько они привыкли быть на разных уровнях. Среди выступавших был и Нурсултан Назарбаев. «Жақсы болмайды, – запугивал он. – Тарқандар-тарқандар». А под трибунами на площади уже плотными рядами выстроились солдаты – в касках, с выставленными вперед щитами и дубинками.

Собравшиеся на площади люди, взявшись за руки, вставали плотными рядами, а затем наступали на заградительные ряды вокруг трибуны. Солдаты отступали, потом бежали вперед… Вот так волнами то накатывали друг на друга, то откатывали, но никакого хулиганства, как потом писали, не было.

Мы с коллегой были на площади час-полтора. Дети у меня тогда были еще совсем маленькие, да и погода в тот день выдалась очень холодной, и я ближе к 7 вечера предложила возвращаться домой. Транспорт уже ходил плохо и мы с Зауре пошли пешком с площади Брежнева до улиц Комсомольская (сейчас Толе би) и Муратбаева.

Возможно, я поступила тогда глупо, но когда вернулась, то накинулась на мужа и племянника-студента с упреками: «Вы почему сидите дома, когда сейчас все казахи на площади? А ну быстро оделись и пошли!». Они вернулись после полуночи. Муж сказал, что на площади начались сильные волнения. По его словам, туда пришли какие-то люди, которые начали переворачивать машины, и это уже была не мирная демонстрация.

Максата (племянника) он еле увел оттуда.

«Я-то думал, что он тихий и спокойный парень, а он рвался в самую гущу, – сказал он. – Видимо, в армии (племянник служил на Дальнем Востоке) ему было несладко». Максат и на другой день тоже порывался идти на площадь, но я его не пустила
18 декабря наш коллектив уже явно разделился на два лагеря. Кто-то осуждал тех, кто вышел на площадь, а кто-то, наоборот, восхищался ими, третьи молчали…

С руководителями предприятий уже провели беседу в горкоме. Исполняющая обязанности директора нашего «Книготорга» Полина Гумарова, вернувшись оттуда, провела собрание, где попросила не отлучаться с работы, тем более – идти на площадь. Предупредила, что за это будут преследовать.

Разные слухи (например, о том, что протестующие перевернули автобус, что они обкуренные и пьяные) шли со всех сторон. Одна сотрудница «Книготорга» (не хочу называть ее фамилию), казашка по национальности, у которой муж работал в МВД, захлебываясь от душивших ее гнева и злобы, называла протестующую молодежь «безмозглыми идиотами»», которых следует строго наказать. «Если они не разойдутся, то власть примет активные меры», – грозилась она.

Все магазины и предприятия, располагавшиеся поблизости к площади Брежнева, были закрыты в тот день изнутри, туда никого не впускали. А на улице, как и предрекала та сотрудница, вскоре началась бойня! Всюду милицейские уазики с мигалками, собаки…. Мы видели из окон здания «Книготорга», выходивших на улицы Шевченко и Мира, как люди в форме догоняли и били дубинками убегавших парней и девчат.

К ним присоединились гражданские. Мой муж тогда работал в «Облтяжстрое» начальником участка. Он был в курсе, что на АЗТМ и других алматинских заводах разрезали арматуру на метровые палки, раздавали их дружинникам, и те вместе с милицией и солдатами избивали всех подряд – неважно, был он на площади или нет, лишь бы был казах. И это тоже мы видели из своих окон. Не могу сказать, кто они были по национальности, потому что все эти люди уже были в защитных шлемах и масках.

Некоторые наши коллеги, теперь уже не считая нужным стесняться, вслух говорили, что так, мол, этим «обнаглевшим калбитам и надо». А такие, как я, которые всей душой были с теми, кто вышел на площадь, притихли, кто-то из женщин-казашек плакал…

Полина Гумаровна, наш начальник, чувствуя, что обстановка накаляется, вновь собрала коллектив. «Время все расставит по местам и покажет, кто прав, а кто виноват. Но сейчас нам нужно сохранять мирные отношения между собой. Если не будете следить за языками, завтра будет стыдно смотреть друг другу в глаза», – сказала она.

Не успела я после той беседы зайти в кабинет, как Светлана Г., одна из моих подчиненных, с горящими радостью глазами стала рассказывать, как «этих калбитов (протестующих) колошматят, избивают, поливают из пожарных шлангов».

Я не приемлю никакого насилия, но в тот момент у меня словно помутился рассудок. Я сама не поняла, как пнула ее с разбегу в пухлую задницу. Она подскочила, на ее громкий вопль выбежал из смежной комнаты начальник отдела кадров Кази Игисинович Игисинов. Опытный человек, полковник МВД в отставке, он сразу понял, в чем дело. Схватил меня за руку и потащил к директору.

Полина Гумаровна, выслушав меня, вызвала к себе все еще орущую Светлану, и вместе с Кази Игисиновичем стала стыдить меня: «Как вы могли? Вы же взрослая интеллигентная женщина. Извинитесь».

Когда я, глядя на все еще заливающуюся слезами Светлану, ответила, что и не подумаю, так как эта женщина оскорбляла мой народ, меня попросили выйти. В итоге Г. вышла из кабинета начальства очень довольной. Оказывается, она, рядовой инспектор отдела кадров, за несколько минут сделала головокружительную карьеру: ей предложили место товароведа в крупном магазине. Зауре Алишерова потом смеялась, что я ее выпнула из конторы.

Только когда уже начались тотальные чистки, я поняла, что Полина Гумаровна и Кази Игисинович спасли меня. Если бы шовинистка Г. подала жалобу, то я бы, возможно, попала под маховик уже начавшихся жестоких репрессий.

В 20-х числах декабря ко мне в кабинет зашла парторг «Книготорга», директор расположенного прямо на площади Брежнева магазина «Жалын» Куляш Абитаевна (фамилию сейчас уже не вспомню). На ней, что называется, не было лица. Мы поздоровались, молча посмотрели друг на друга и вышли из кабинета. Когда уединились в безлюдном углу, эта боевая, острая на язычок женщина, может быть, впервые отклонилась от линии партии. Плача, она рассказала, что всю ночь – с 17 на 18-е – на площади стояли душераздирающие крики. Студенты, убегая от людей в форме, которые гнались за ними на машинах и с собаками, пытались забежать в магазин, где она осталась на ночь.

«Крики девочек-студенток, которые стучались в наши двери, я буду помнить до самой смерти, – говорила Куляш Абитаевна. – Но нас заставили забаррикадироваться и строго-настрого наказали не открывать».

События того декабря как будто сорвали маски с людей. В ком-то я тогда разочаровалась и перестала подавать руку, а других – тех, кто имел смелость остаться человеком – ценить и уважать. В те же дни я встретила одного курсанта МВД, с которым мы были родом из одного поселка – Фабричного Алматинской области. Он, этот казах, с гордостью рассказывал, что стоял в отцеплении.

Друг моего мужа работал деканом на одном из факультетов мединститута. Он был из очень состоятельный и известной алматинской семьи, и я считала, что те события никак не затронули ни его душу, ни его жизнь. Ведь на площадь вышли самые обездоленные и униженные в своей стране люди. Но как-то он зашел к нам домой. Ожидая мужа, поговорили вначале о погоде и других пустяках, и вдруг он схватился за сердце: «Мне плохо».

В ночь избиения студентов он, оказывается, дежурил в общежитии. Несмотря на строжайший запрет, запускал всех студентов, которых милиция и дружинники гнали как дичь. Когда в двери стали ломиться их преследователи, он встал у входа с топором из противопожарного уголка. Сказал, что «здесь только свои, посторонних нет», а чужих он впустит только через свой труп.

Через несколько дней его вызвали в КГБ для опознания студентов, зафиксированных на многочисленных фото. Медиков было много, но он не «узнал» ни одного из них. А ведь внешне казался мне совершенно бесстрастным человеком.

Сама я этого не видела, но слышала, что многие родственные нам тюркские народы осуждали тех, кто вышел на площадь. Рассказывали, что они, показывая паспорта, говорили, что они уйгуры или дунгане, к казахам не имеют отношения. Но опять же, начальник одного из опорных пунктов милиции, с которым я иногда общалась по кадровым делам, остался человеком, несмотря ни на что. Фамилии того капитана, уйгура по национальности, я не помню, звали его Тургун. Когда мы с ним, спустя время, встретились, он с болью рассказывал, что по службе обязан был закрывать задержанную молодежь. Единственное, что он мог сделать в своем отделении – не позволил избивать и глумиться ни над одной девушкой…