Сначала инвестиции, промышленность и технологии, потом цифровизация. Не наоборот

Послание Президента – 2025 стало зеркалом парадокса: чем очевиднее провалы в базовых задачах – борьба с коррупцией, привлечении капитала, сохранении Нацфонда, сокращении бедности и неравенства, – тем громче звучит цифровая и инвестиционная риторика.

Политическая логика с ЦИФРОВИЗАЦИЕЙ ясна: раз нельзя показать успехи в «тяжёлых» сферах (инвестиции, технологии, промышленность, доходы населения), надо делать упор на то, где есть хоть какой-то положительный баланс. Электронный документооборот, EGov, Eotinish, Kaspi, Halyk и другие сервисы действительно сделали жизнь казахстанцев удобнее. Но попытка компенсировать провалы в индустриализации и социальной сфере цифровой риторикой может привести к иллюзии прогресса без реальных структурных изменений. Проблема в том, что цифровизация не заменяет промышленную и социальную политику. Рост цифровых сервисов НЕ равен росту технологичных отраслей: у Казахстана нет ни собственного произведенного цифрового оборудования, ни патентной базы. Это просто дорогостоящая покупка иностранных сервисов, которая не решает фундаментальные проблемы экономики.

Акцент на прямых иностранных инвестициях объясним: без них невозможно удвоить ВВП к 2029 году и покрыть валютный дефицит. Но именно здесь – исторический провал: в 2024 году впервые зафиксирован отрицательный приток (–$2,55 млрд), что отбросило Казахстан на последнее место в регионе (Узбекистан +$2,8 млрд, Туркменистан +$1,6 млрд, Кыргызстан +$705 млн, Таджикистан +$291 млн).

Надежды в этом контексте на китайские инвестиции также палка о двух концах. Чаще чем ПИИ к нам заходят китайские кредиты под 3-4%. С одной стороны, они привлекательны по ставкам, но вот условие у них особые – 60-70% участия китайских компаний, использование их материалов, оборудования и рабочей силы. В итоге «дешёвые» деньги оборачиваются долговым бременем и долгосрочной технологической зависимостью. Символичным стало и переименование Комитета по возврату активов в Комитет по защите прав инвесторов: вернуть незаконно выведенное не удалось (850 млрд тг при ежегодном нелегальном оттоке $16-17 млрд по данным Global Financial Integrity), а привлечь новое – тем более.

В вопросах промышленной политики очевидно, что акценты сместились с «стратегического будущего» к «операционному настоящему». У Назарбаева ключевые послания строились вокруг идей модернизации и догоняющего развития. Его речи изобиловали терминами: трансферт технологий, высокотехнологичные отрасли, кооперация науки и бизнеса, инновации и продукция с высокой добавленной стоимостью. Эти формулы создавали образ «большого проекта» по переводу Казахстана в инновационную экономику, даже если на практике многое оставалось декларацией.

У нынешнего Президента акцент другой: речь идёт не о перспективах, а о конкретных показателях, которые можно предъявить здесь и сейчас. Инновационная риторика требует системных ответов: университеты, НИОКР, кадры, венчурный капитал. Это поле, где Казахстан застрял. Гораздо легче опираться на традиционную индустрию и цифровизацию как готовый нарратив.

«Инновации» сложно продемонстрировать в цифрах, а рост выпуска продуктов питания, сигарет, ГСМ или металлоизделий – вполне. За термином «обрабатывающая промышленность» в Казахстане «спрятано» производство продуктов питания, напитков, табачных изделий, кокса и ГСМ, производство резины, пластмассы, готовых металлических изделий и пр., без инновационной начинки.

Отсутствие институтов, сильной науки, технологической базы и политической воли к реформам толкает власть к коротким и символическим решениям, которые звучат громко, но не меняют фундаментальных правил игры.

Вся финансовая архитектура страны выстроена вокруг перераспределения ренты: Нацфонд аккумулирует нефтегазовые доходы, банки обслуживают торговлю и потребительский спрос, квазигоссектор контролирует сырьевые компании. Отсюда и рождаются инициативы вроде «небольших проектов за счёт Нацфонда», «$1 млрд в хайтек» или «крипторезервы» – не потому, что власть не видит их слабости, а потому что система не способна предложить иное.

Высокотехнологичных отраслей нет, поэтому любые разговоры о хайтеке звучат декларативно. Банки, лишённые надёжных институтов защиты прав и контрактов, естественным образом уходят в потребительские кредиты и спекуляции. БРК и Самрук-Казына, вместо того чтобы стать драйверами диверсификации, превратились в инструменты концентрации капитала и поддержки «своих».

Предложение переосмыслить роль Нацфонда – финансировать «перспективные небольшие проекты» с привлечением международных управляющих выглядит очень подозрительно. Критерии «перспективности» и «небольшого масштаба» не определены. Опыт прошлых лет наглядно показал, что фонд часто использовался для закрытия дефицитов и выкупа активов госкомпаний. Если теперь дефициты будут финансироваться через «карманные» проекты нацкомпаний, то можно ожидать кратное увеличение изъятий. Сравнивать есть с чем – за последние 17 лет суверенный фонда Норвегии увеличился с $349 млрд до $1,1 трлн. За тот же срок Нацфон «увеличился» c $201 млрд (внесено за 17 лет сырьевиками) до $66 млрд.

Перезапуск СЭЗ и СПК также сомнителен. Большинство СЭЗ – налоговые гавани без кластеров и экспорта. Чтобы они стали технологическими драйверами, нужны KPI (несырьевой экспорт, R&D, локализация) и прозрачное управление с увязкой льгот к обязательствам. СПК же давно превратились в коммунальные холдинги при акиматах; реформировать их возможно только через независимые советы, где будет бизнес и гражданское общество, мандат на поддержку МСБ, вывод из-под акиматов, прозрачность сделок и доступ к финансированию. Иначе они никогда не превратятся в инструменты развития регионов, а так и останутся арендодателями при акиматах.

На фото – знаменитая речь Авраама Линкольна в Геттисберге (1863), где он произнёс исторические слова: «Правление народа, избираемое народом и для народа, не исчезнет с лица земли». Краткое выступление, продолжавшееся всего около двух минут, поразило современников своей простотой и глубиной. У многих слушателей на глазах были слёзы. Речь восприняли как моральный манифест нации, а со временем она стала своего рода «национальным кодом» – символом того, что делает страну настоящим государством: верой в народное правление и равенство перед законом.