Заметки к двухсотлетию Отечественной войны 1812 года

Привычка видеть события в историческом ракурсе срабатывает и сейчас, когда в России широко отмечается юбилей Отечественной войны 1812 года. Удивительно, как во многом та война, ее причины и результаты (но не более!) схожи с Отечественной войной 1941-го. Обе закончились победой России, крахом фантастических проектов великой империи в первом случае и тысячелетнего рейха — во втором, перекройкой политической карты Европы — в первом случае на Венском конгрессе и во втором — в Ялте. Победа в первой колоссально повысила геополитический статус России и лично императора Александра, победа во второй сделала Россию одной из двух мировых супердержав, а Сталина — неограниченным и абсолютным властителем огромной империи.

Вечером 23 июня 1812-го авангард Великой армии Наполеона переправился через Неман и начал наступление. Русские войска отступали до Москвы. На рассвете 22 июня 1941-го танковые колонны Гитлера пересекли Буг. Русские войска отступали до Москвы. И в том и в другом случае роковое решение начать войну с Россией диктовалось стремлением принудить Англию к заключению мира. Толстой в «Войне и мире»: «Наполеон во всё свое царствование отдает приказания об экспедиции в Англию, ни на одно из своих предприятий не тратит столько усилий и времени и, несмотря на то […] ни разу не пытается исполнить своего намерения, а делает экспедицию в Россию, с которой он […] считает быть выгодным в союзе…»

После поражения французского флота у мыса Трафальгар в октябре 1805-го Наполеон отказался от вторжения в Англию. Зная, что Россия нарушает континентальную блокаду и, тем самым, Тильзитский договор, он пришел к убеждению, что сломить Англию можно только путем военного поражения России. Из мемуаров Коленкура: Наполеон убежден, что единственная возможность заставить Англию согласиться на мир (и, тем самым, на его господство над уже поверженной континентальной Европой. ― Б. Р.) — это быстрая победа в войне с Россией, последней надеждой Англии. И именно в июне — самый подходящий момент для нападения. Потом будет поздно. Александр наращивает вооружения и войска на границе, готовится к нападению. Необходимо опередить его. И до наступления зимы. Коленкур, тогда еще посол в России, только что вернувшийся весной 1912-го из Петербурга, пытается отговорить Наполеона, убеждает его, что Александр не хочет войны, а хочет мира с Францией.

Не только Коленкур пытался убедить императора от войны с Россией, войны на два фронта, но и самый близкий ему генерал Дюрок и другие из его окружения. Безуспешно. Наполеон говорил, что время работает против него, что нельзя откладывать нападение на Россию и потому, что она интенсивно вооружается и готовится взять реванш после Аустерлица и Фридланда, и потому, что надо спешить до наступления зимы.

После поражения люфтваффе в «битве за Британию» в октябре 1940-го Гитлер отказался от вторжения в Англию и пришел к убеждению, что несгибаемость Англии после всех поражений объясняется только надеждой Черчилля на советско-германскую войну. Он был уверен, что Сталин готовится к нападению и вот-вот может опередить его. Посол в Москве Шуленбург в апреле 1941-го пытается отговорить его и убедить, что Сталин не хочет войны, хочет мира с Германией. Геринг, Браухич (армия), Гальдер (начальник Генштаба), Редер (флот) пытались убедить Гитлера не нападать на Россию до победы над Англией. Безуспешно. Томимые предчувствием катастрофы, они, не смея прекословить фюреру, до конца не верили в окончательность его решения. Фельдмаршал Браухич просил адъютанта Гитлера майора Энгеля, с которым был в доверительных отношениях, сказать ему откровенно: неужели фюрер действительно решился напасть на Россию или он блефует? Даже Черчилль, при всей его информированности, до конца марта 41-го не был убежден, что Гитлер решится на войну с Россией.

Наполеон много читал о поражении КарлаXIIв России, читал и Вольтера, заключившего свою «Историю КарлаXII» предупреждением о том, что правитель, прочитавший историю дошедшего до Полтавы и потерпевшего там сокрушительное поражение короля Швеции, должен извлечь для себя урок.

22 июня 1812-го Наполеон, отличный наездник, был сброшен с седла его любимой лошадью. Свита восприняла этот эпизод как зловещее предзнаменование. И сам Наполеон так же воспринял это и был мрачен весь день. Гитлера тоже мучили тревожные предчувствия. В последние дни перед вторжением им владела тяжелая депрессия, бессонница. Накануне 21 июня он сказал Хевелу, что чувствует себя так, будто открывает дверь в темную комнату, которую никогда не видел, не зная, что там, за дверью. В письме к Муссолини 22 июня: «Я наконец освободился от моей ментальной агонии».

Гитлер много читал о русской кампании Наполеона. В политическом завещании, которое он диктовал Борману в бункере весной 1945-го, в записи от 15 февраля говорит, что у него не было более трудного решения, чем атаковать Россию, что он всегда был против войны на два фронта, что никто больше него не рефлектировал опыт Наполеона в России. Знал он и о закодированном в сознании германских военных страхе перед войной на два фронта. В ноябре 1939-го он сам в своем выступлении перед участниками совещания высшего генералитета напомнил о предупреждениях Бисмарка и Мольтке об опасности для Германии войны на два фронта. На другой встрече с генералами, в мае 1939-го, он сказал (запись в дневнике Гальдера): «Я буду полным идиотом, если начну войну на два фронта, как те недоумки в 1914-м».

Гитлер и его генералы знали многое о войне 1812 года и хорошо знали причины поражения армии Наполеона. Читали они и мемуары участников — Коленкура, графа Сегюра и др. В интервью английскому военному историку Лиддел Гарту (TheGermanGeneralTalk), после окончания войны интервьюировавшему представителей высшего германского комсостава, генерал Блюментритт, начальник штаба фельдмаршала фон Клюге, командовавшего войсками под Москвой с декабря 1941-го, вспоминает, как читаема была описывающая поражение французской армии книга Коленкура в войсках, вспоминает, как однажды он застал фон Клюге в штабе армии под Москвой, угрюмо стоявшего перед картой с книгой Коленкура в руках.

И в том и в другом случае решению о нападении предшествовали договоры о дружбе, военном союзе, торговле. Александр заключил Тильзитский мир с Наполеоном, чтобы оттянуть войну и подготовиться к ней. Сталин заключил «Пакт Молотова–Риббентропа» с Гитлером по тем же причинам. Наполеон убедился в слабости русской армии в результате ее поражений под Аустерлицем, под Эйлау и Фридландом. Гитлер убедился в слабости Красной армии в результате позорной для нее четырехмесячной финской войны.

И у Наполеона, и у Гитлера уверенность в быстрой победе взяла верх над сомнениями и тревожными предчувствиями. Убежденность в своем избранничестве, трансцедентном историческом предназначении у корсиканца — артиллерийского капитана и у венского бомжа, капрала-вестового, диктующих свою волю миру, подавляли у них здравый смысл. Наполеон, чудом уцелевший под градом пуль на Аркольском мосту (он как-то сказал, что судьба ведет его и диктует ему все его действия и решения), и Гитлер, переживший газовую атаку, многочисленные покушения (передвинутый портфель Штауффенберга!), имели основания верить в свою судьбу. Наполеон не сомневался в быстрой победе. И Гитлер был уверен в победе через два месяца. Гитлер — Йодлю в июне 41-го: «Мы только толкнем дверь, и вся прогнившая конструкция развалится».

Представления о войне 1812-го в русской литературе и мемуаристике очень далеки от реальности. Солдаты и нижние чины мемуары не писали. Писали офицеры и генералы. Из прочитанного фактологически содержательные, интересные в деталях, впечатлениях «Письма русского офицера» Федора Глинки. Но он был адъютантом Милорадовича, и его письма не воспроизводят реалии войны так, как если бы они были написаны даже не солдатом, а хотя бы строевым командиром. Другое дело литература о последней войне. Достаточно прочесть «Веселого солдата»Виктора Астафьева или повести Василя Быкова, прошедших фронт солдатами, не говоря уже об эпопее Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», чтобы понять, почувствовать трагическую правду войны без пафоса и героики.

Основной, а для большинства современных русских читателей единственный источник представлений о войне 1812-го — разумеется, «Война и мир». Перечитываешь всю жизнь и наслаждаешься. И каждый раз открываешь что-то новое. Толстого вряд ли можно упрекнуть в лакировке действительности войны. Он знал солдатский быт, знал по собственному опыту тяготы походной, лагерной жизни, состояние во время боя, воевал на Кавказе и поручиком артиллерии участвовал в обороне Севастополя. Знал войну без пафоса и героики. Достаточно вспомнить ужасающее описание полевого госпиталя, который посетил Ростов, навещая Денисова. Но что касается реалистичного отображения военных действий и персоналий, то с годами, взрослея интеллектуально, осознаешь необъективность, предвзятость Толстого. Вполне объяснимую, нам близкую, легко и навсегда нами воспринятую предвзятость. Это легко распознать в дихотомической подаче характеров исторических персонажей: культ Кутузова и неприятие Наполеона, с иронией, если не с презрением — немцы Пфуль, Вольцоген, Толь и с любовью — Багратион, Ермолов, «маленький, тихонький Дохтуров», Коновницын, который «на всё дело войны смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим», и т. д. Здесь Толстой противопоставляет Коновницына немцам — пфулям, толям, клаузевицам, которые смотрят «на дело войны умом и рассуждением» (DieersteColonnemarschirt… diezweiteColonnemarschir).

Граничащая с ксенофобией высокомернаяирония Толстого по отношению к немцам-генералам на русской службе тут, мягко говоря, несправедлива. Клаузевиц, служивший под началом Пфуля, был боевым офицером, был награжден «Георгием» и золотым оружием «за храбрость», не зная русского, не мог командовать и поэтому под Бородино воевал солдатом. А основная идея Пфуля — бить по коммуникациям армии Наполеона — целиком себя оправдала и во многом обусловила победу*.

Пассивность Кутузова подается Толстым как проявление высшей мудрости старого, многоопытного человека и искушенного стратега. Так ли это? Может быть. Кутузов несомненно сочетал в себе и незаурядного военного стратега, и полевого тактика. Но лубочный образ Кутузова, во многом заимствованный из «Войны и мира»,дает нам крайне поверхностное о нем представление. Толстой изобразил его как близкого к маразму сентиментального старика. Судя по его переписке, не был он таким и в свои 67, когда стал главнокомандующим. Конечно, возраст сказывался. Он был пассивен, задремывал. Не могли не сказаться годы войн, походов, тяжелых ранений. Толстой дает одномерное и потому очень обедненное представление об этой яркой, многогранной личности. Он был просвещенным, очень образованным, много читавшим интеллектуалом, свободно владел французским и немецким, состоял в переписке с мадам де Сталь, в юности занимался математикой, фортификационной инженерией. Он был дважды тяжело ранен в бою. Боевой генерал, сподвижник и любимец Суворова, прославившийся победами над турками (но не над французами!), проявивший себя как превосходный дипломат и энергичный администратор. Он был большой любитель и знаток прекрасного пола. Он был продукт екатерининской эпохи и, как все люди его круга, был предан делу созидания и расширения империи.

Но ведь не Кутузов, а Барклай-де-Толли фактически руководил войсками в Бородинской битве, и притом руководил искусно. Наученный горьким опытом Аустерлица, император устранился от активного участия в руководстве войной. Он полагался не столько на Кутузова, которого недолюбливал (очень тонко это показал Бондарчук-старший в киноэпопее по «Войне и миру»), сколько на Барклая. Император ставил Барклая выше других своих генералов, сделал его военным министром, ценил его личную храбрость в бою, интеллект, незаурядные способности военачальника. Барклай по его поручению разработал план войны в случае вторжения Наполеона, предусматривающий стратегическое отступление к Волге. Но император не принял его план: против «немца» Барклая была враждебно настроена очень влиятельная «русская партия» при дворе, и Александр не мог не учитывать это.

Трезво оценивая соотношение сил, Барклай рассчитывал на заманивание Наполеона в глубь страны, на преимущество, которое дает огромное пространство и применение «тактики выжженной земли». Ход войны показал, насколько провидчески прав оказался «немец» Барклай. Это была его идея всячески избегать до поры до времени сражений с Наполеоном. Реалист он был.

А как его травили тогда! Обвиняли в пораженчестве, даже в измене. Кутузов, приняв от Барклая командование армией, принял целиком и его стратегию. Барклай писал жене о тяжелой моральной обстановке вокруг него. Его спасало только расположение и доверие императора. В Бородинском сражении, будучи в отчаянии от общественного недоверия, осуждения, обвинений, интриг против него генералов, Барклай, по свидетельству очевидцев, намеренно подставлялся под огонь. Он чудом остался жив: под ним было убито и ранено несколько лошадей. Еще раньше он был тяжело ранен в бою и всю жизнь страдал от раны. Из современников только Пушкин в «Полководце» воздал должное Барклаю:

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле, тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой,

И, в имени твоем звук чуждый не взлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

Как точно, как емко, как справедливо!

Гениальное творение Толстого определяет восприятие войны 1812 года большинством русских читателей. Что касается историков советской эпохи, таких как Тарле или Манфред — а работы дореволюционных историков широкому читателю не были известны, — то в них отчетливо слышится пропагандистский, патриотический обертон. Они не оставляют сомнений в победе русских под Бородино. Не более объективны и благоговеющие пред Наполеоном французские историки, как, например, наш современник и бывший премьер в президентство Ширака де Вильпен. На Триумфальной арке в Париже выгравирован венок в честь победы французов под Бородино, а Триумфальная арка в Москве сооружена в честь победы под Бородино русских.

Толстой пользовался обширной мемуарной литературой, как французской (прежде всего мемуары графа Сегюра, с ценнейшими мемуарами Коленкура он не был знаком, так как они были изданы в полном объеме лишь в начале 30-х годов прошлого века), так и русской (Бенкендорфа, Татищева и др.). Но мемуары всё же не самый достоверный источник. Они отдалены во времени от событий. Военные мемуары, как мы знаем из воспоминаний советских маршалов и генералов, вообще не могут служить надежным источником информации для добросовестных историков. Более надежны архивные документы.

Особую ценность представляют письма участников войны. Письма близким гораздо более откровенны, чем официальная переписка. Письма с фронтов последней войны, «полевая почта» — все проходили военную цензуру, и из них мало что можно почерпнуть. Вот Солженицын высказался откровенно в письме с фронта другу… и отправился в ГУЛАГ. Цензура не дремала. У немцев тоже существовал контроль за письмами с фронта. Судя по мемуарам Геббельса, настроения солдат и офицеров изучались на основе их перлюстрированных писем. Но переписку участников войны 1812-го, и русских, и французов, никто не досматривал, и она представляет бесценный материал для историков.

Получить действительно достоверное представление о реалиях этой войны можно, прочтя изданную в 2004-м книгу Адама Замойского «Москва 1812: фатальный маршНаполеона»(AdamZamoyski, Moscow 1812: Napoleon’sFatalMarchonMoscow)**, в которой обильно цитируются письма французских и русских участников, так сказать,письма с фронта. Ужасающая изнанка войны обнажена в них. Хаос, страдания обмороженных, гибнущих от голода, брошенных умирать раненых, доходящих до озверения, до людоедства, — всё это содержится в письмах и дневниках солдат и офицеров остатков отступающей наполеоновской армии.

Но и из писем русских участников войны вырисовывается далеко не та картина, которая представлена в эпосе Толстого и в других произведениях о войне 1812-го, изданных в России в советские годы. Совсем не та картина. Вот лишь несколько цитат из писем, приведенных в книге Замойского с соответствующими ссылками на источники (в моем переводе с английского). Из письма генерала Дохтурова жене вскоре после Бородинского сражения: «Сердце обливается кровью при виде беспорядка и анархии, которые я вижу почти в каждой воинской части, и это ведет нас к катастрофе».Генерал князь Волконский: «Наши собственные мародеры и казаки грабят и убивают население». Военный комендант Москвы граф Ростопчин императору Александру из штаб-квартиры Кутузова: «Солдаты — больше не армия, а орды бандитов, грабящих на глазах офицеров. Но мы же не можем расстреливать несколько тысяч их ежедневно».

Склоки, подсиживания, взаимные обвинения, кляузы генералов императору друг на друга дополняют картину разложения армии. Беннигсен доводит до сведения Александра компромат на Кутузова, для которого изъяли у казаков двух похищенных ими молоденьких девушек, и престарелый фельдмаршал развлекается с ними целые дни, что еще больше деморализует армию.

После издания «Войны и мира»Толстого немало критиковали за необъективность в изображении исторических деятелей и событий. И военные историки тех лет, и литературные критики, и писатели возражали против представлений Толстого о бессмысленности руководства сражениями, диспозиций, о «стихийности и фатальности исторического процесса». Тургенев обвинял его в том, что он «ненавидит рассудительность, систему, науку…» В то же время Тургенев очень высоко оценивал в романе всё, что не относится к истории войны. Но исторические сцены он считал «фальшивыми и натянутыми», и причину видел в том, что «Толстой шел от интуиции, воображения, а не от изучения эпохи».

Подвергалась критике и философия Толстого, его увлечение Шопенгауэром, портрет которого висел в его кабинете. Но неверно, по-моему, утверждение некоторых авторов, что стержневая историко-философская идея романа («история — это «равнодействующая миллионов воль», «воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима») почерпнута Толстым у Шопенгауэра. Она хотя и вполне созвучна философии Шопенгауэра, но, как, на мой взгляд, справедливо считает автор публикаций на эту тему С. Валюлис, «самостоятельно и прежде всего художественно «выстрадана»Толстым». И, замечу кстати, увлечение Толстого Шопенгауэром началось в конце 1860-х, когда роман был уже почти закончен.

По Толстому, и Наполеон, и Александр «были непроизвольными орудиями истории». Ну как с этим можно согласиться? Война 1812 года была войной лично Наполеона, также как война с Россией 1941–45 годов была личным проектом Гитлера. Никакие «массы» не руководили ими, и военная элита была против. И Наполеон, и Гитлер не могли не понимать, что значат безразмерно растянутые коммуникации на огромной, почти бездорожной по европейским стандартам, слабо населенной территории России***. Оба несостоявшихся завоевателя России не понимали этнокультурных особенностей населения, которое презирали и которое намеревались покорить.

Осмелюсь допустить, что проявлялись интеллектуальная ограниченность, недостаток образования даже у Наполеона, а что уж там говорить о Гитлере, который был маниакально помешан на превосходстве арийской расы. Наполеон был несопоставимо более масштабной во всех отношениях личностью, но «герой Тулона» слишком верил в свою звезду и, как всякий долго властвующий автократ, слишком уверовал в свое превосходство и утратил реальное представление о пределах возможностей.

Загадка личности императора Александра Павловича до сих пор неразрешима и, думаю, никогда разрешима не будет. Наполеон: «Это истинный византиец… тонкий, притворный, хитрый». Сперанский: «Сущий прельститель». Пушкин: «Властитель слабый и лукавый». Вяземский: «Сфинкс, не разгаданный до гроба». Герцен: «Коронованный Гамлет, которого всю жизнь преследовала тень убитого отца». По моему пониманию, Александр был сильно закомплексованным человеком. У него после разгромного поражения при Аустерлице, где не Кутузов, а он лично принимал решения, по-видимому, развилсяinferioritycomplex (комплекс неполноценности. — Ред.)по отношению к своему геополитическому конкуренту, унижающий его, царя, страх перед этим покорившим Европуparvenu (выскочкой. — Ред.), перед его военным и политическим гением. Наполеон за десять лет осуществил социальную, административную, политическую перестройку Франции, а робкие, хотя и искренние попытки Александра реконструировать здание его империи ни к чему не привели.

О его эволюции от воспитанного республиканцем, чуть ли не якобинцем Лагарпом, полного благих намерений просвещенного монарха, намеревающегося европеизировать Россию, ликвидировать крепостное право, в мрачного, погруженного в мистицизм ретрограда, об эволюции от Сперанского к Аракчееву, о его интимной жизни, загадочной смерти, о загадке «старца Федора Кузьмича» написано неизмеримо много. В советское время русскоязычному читателю книги о Наполеоне были доступны (тех же Тарле и Манфреда), но не об Александре Первом. Довольствовались, опять же, «Войной и миром».Но Толстой не слишком благоволит к нему в романе: по контрасту с идеализированным, монументальным образом Кутузова император выглядит довольно-таки жалким, позволяющим ничтожным карьеристам манипулировать собой.

Историософия Толстого, в которой «исторический герой» исполняет роль выполняющего «волю масс» функционера, еще более неубедительна, если перенести его понимание движущих сил исторических событий на Вторую отечественную войну. К ней привела только индивидуальная дьявольская воля двух тоталитарных диктаторов, не какие-либо истолкования исторического детерминизма. Не было и непредумышленныхcasusbelli(казус белли — формальный повод для объявления войны. — Ред.) типа убийства в Сараево. В условиях созданных ими тоталитарных режимов ни религиозные, ни моральные ограничения, ни ответственность перед народом — ничто не ограничивало их волю. И в случае Наполеона, и в случаеГитлера решение напасть на Россию не было иррациональным, оно было мотивировано исходя из их конечных целей.

Конечная цель Наполеона: сохранить гегемонию над Европой, созданной империей, вынудить Россию и, опосредованно, Англию признать этот факт. После Тильзитасгущаласьатмосфера взаимного недоверия, раздражения, несмотря на подписанный там обоими императорами договор, несмотря на демонстрац

• 100
• 104