Чему казашка научилась на строительстве БАМа

50 лет назад в Восточной Сибири началось строительство крупнейшей в мире железной дороги – Байкало-Амурской магистрали (БАМ). Алматинка Айжан Маралова работала на одном из самых сложных его участков – Тында-Беркакит.

– Я попала во вторую волну строителей БАМа – это был 1979 год, – рассказывает она. – Однажды, когда училась на третьем курсе энергетического института, у доски с расписанием увидела объявление: желающим попасть на строительство БАМа предлагалось позвонить в райком комсомола. Я позвонила. Услышав, что я будущий инженер теплоэнергетических станций, сказали, что как раз специалистов такого профиля там и не хватает. Посоветовали перевестись на заочное и срочно ехать строить БАМ.

Меня долго уговаривать не надо. Технический вуз и так сложный, а если еще и языком плохо владеешь, то трудно вдвойне – учебники по спецпредметам на казахский тогда не переводили. И я после звонка в райком побежала звонить отцу в Гурьев. Папа сказал, что ему надо подумать. На другой день спросил: «Очень хочешь?». Короче, разрешил. Он еще сказал, что с моим прямолинейным характером я могу наломать дров. «Там тебя саму обломают», – добавил он. В общем, папа дал добро и я начала действовать. Позвонила в Москву. Там сказали, что если хочу попасть до нового года, то нужно срочно выезжать к пункту сбора возле Казанского вокзала. В составе, двинувшемся в сибирскую тайгу, из Казахстана нас было только двое. Нурлан из Караганды и я из Алма-Аты.

Нас привезли в Тынду. Там нам сказали, что распределение будет только после 10 января. Так что месяц с лишним мы просто знакомились с краем. У входа в наш барак постоянно висели объявления для желающих поехать, например, в Усть-Кут. При этом экскурсия была бесплатной, включая дорогу.

Отрядов было много – московский, ленинградский, латвийский, украинский, белорусский, азербайджанский, армянский… Всем примерно 28-30 лет. Я была самой юной – мне было тогда всего 19. Специальности у меня не было, на русском говорила очень плохо, но это не помешало устроиться в ВОХР. Это тоже был вызов. Многих мальчиков не брали – кого по здоровью, кого – из-за плохой характеристики, а я попробовала – и получилось.

Это сейчас Тында – столица БАМа, а тогда – крохотный поселок, где зачастую не было света и мы сидели при свечах. Но скучно не было. Кто-то играет на скрипке, кто-то – на гитаре и все по очереди рассказывают о себе и планах на будущее. Я больше слушала. Из этих разговоров поняла, что надо трудиться на таких участках, которые касаются непосредственно строительства БАМа. И проработав всего несколько дней стрелком в военизированной охране Тындинской железной дороги, добилась, чтобы меня перевели монтером путей. Попала на самый сложный участок – Тында– Беркакит, где имелось пять железнодорожных станции. На нашем пути располагался Нерюнгринский угольный разрез, чуть дальше – алмазные карьеры.

Во второй волне было очень много творческих – художников, режиссеров-массовиков, молодых артистов. Начали открываться Дома культуры, организовываться ансамбли. А еще среди нас было много бывших заключенных. Отмотав срок, зэки оставались строить БАМ. Там же были и демобилизовавшиеся солдаты. Словом, контингент был сложный, но оставались только самые сильные. Мне среди этих повидавших жизнь людей было так интересно, что жаловаться не оставалось времени. А было трудно. Порой на Тынде температура переваливала за минус 50. Мы путейцы, на «аське» – маленькой дрезине, ездили на перегон проверять состояние путей в самые лютые морозы.

Нас, таких разных, объединяло одно – мы все были романтиками и мечтателями. Начинают, например, строить детский сад, а мы уже вслух представляем, как туда будут ходить наши будущие дети.

Или вот случай, так много говорящий о нашем поколении. Однажды к нам пришел директор располагавшегося рядом совхоза по разведению норок. К ним, оказывается привезли целый эшелон семечек – от них шкурки у животных становятся блестящими. А в совхозе нет рабочих рук, и мы бесплатно, за счет своих выходных, пошли разгружать вагоны.

Праздники и дни рождения отмечали всем миром. Бывали ситуации, когда нас за дерзкие мысли вызывал на ковер в КГБ, но и тут мы держались друг за дружку. Кстати, там, на БАМе, я научилась основным в мусульманским молитвам и в самый пик расцвета атеизма начала держать уразу. А началось все с эстонца Оскара. Он говорил, что казахи – манкурты, забывшие свой язык и обычаи.

Запомнилась встреча Нового, 1981 года. Двум девочкам – мне, татарке Анисе, и трем парням – Ильхану из узбекского отряда, Мише-белорус и армянину Карену – поручили принести к вечеру елку из тайги. Ходили долго – все елки нам не нравились. В поисках нужной зашли далеко в лес. И тут раздался крик Анисы – она шла последней. Рядом с ней стоял огромный медведь! Она, видимо, наступила на его берлогу. Наших парней от его рева как ветром сдуло, а я как приросла к земле. Но «представление» быстро закончилось: сонный медведь вновь завалился спать.

Кое-как добрались домой. А оказалось, наши парни уже принесли елку – первую попавшуюся. Про случай в лесу мы с Анисой промолчали, нам достаточно было, что парни прятали от нас глаза. У нас не было принято жаловаться, а если уж обидят, то уметь постоять за себя.

На БАМе я простилась с юностью. До него я, росшая среди четверых братьев девочка, была так избалована, что мне и дела не было до других людей. А здесь – хочешь выжить, выживай самостоятельно. Отец, отпуская меня в неизвестность, – поверил в меня. Кстати, там, на БАМЕ, я поняла, как дорога ему: немногословный, суровый человек, писал мне письма на 17 страницах.

 Был такой случай. Сосланный на перевоспитание диссидент из Москвы как-то грубо оборвал меня на полуслове. Этот двухметровый детина, называющий себя бардом, никому рта не давал раскрыть. И вот однажды во время обеда я начала рассказывать об увиденном накануне по телевизору балете. «В балете эта чурка разбирается! – ухмыльнулся диссидент. – Да что ты в жизни видела ты видела, кроме верблюдов?!». И тут я, пигалица весом в 50 килограммов, встав напротив него, выдала: «Я хоть верблюдов видела. А ты …» – и … грязно выругалась. Все обомлели, а бард растерялся: «Девочка, ты ли это?!».

И кинулся успокаивать. С той поры мы стали друзьями.

А потом случилось несчастье – внезапно скончался мой отец. Я не поверила телеграмме. Подумала, что умер кто-то из родственников, а меня решили забрать оттуда, прибегнув к хитрости. И только к концу дня, когда вернулась уже с работы, до меня дошло: «Нет, папа так не мог так жестоко поступить со мной».

Когда приехала, мой 88-летний дед собрал семейный совет. Он сказал, что я не должна уезжать из дому. Занявший место отца старший брат его поддержал. Я ожидала, что и мама, которая слушалась всех подряд – отца, его родителей, родственников – присоединиться к ним. А она твердо сказала: отец велел мне возвращаться оттуда с результатом. То есть с направлением в другой вуз, раз бросила энергетический.

И я вернулась через два года, отработав, вернее, достроив северную ветвь БАМа, с направлением на юрфак КазГУ. И все стали смотреть на меня с уважением. В те годы простому смертному на этот факультет фактически невозможно было поступить.

БАМ научил меня не предавать и не продавать, выстаивать там, где другие ломаются из-за неумения брать ответственность на себя. Работая, например, в колонии 188/5 усиленного режима, где сидели бывшие вузовские и административные работники, милиционеры, прокуроры, судьи (таких учреждении в стране было всего три – в Нижнем Тагиле, Сибири и в Казахстане), первой в Союзе организовала День открытых дверей – для родных и близких своих подопечных и студентов юрфака. За инициативу меня наказали, но я нисколько не желала о сделанном. Потом работала кризис-менеджером – вытаскивала из долгов и налаживала производство на самых гиблых казахстанских предприятиях. С той далекой поры прошла целая жизнь, а БАМ снится до сих пор, мне его так не хватает…

• 106
• 53