К зависти богов

Мне было лет восемь. Мать-олениху казнили, мальчик плакал. Ничего, кроме этих кадров, больше не помню. Помню только свое понимание какого-то свершившегося страшного проклятия, которого не понимают те, кто проклят, и от этого оно становится еще более чудовищным. Я понимала и то, что этот странный фильм рассказывал об убийстве памяти, о предрешенности будущего…
Но более всего мне было страшно от того, что я чувствовала свою необъяснимую сопричастность к этой истории. Она как-то меня касалась, теребила мою душу, наведывалась в сны…
Теперь, спустя годы, я понимаю, что именно так, по касательной, подобно волшебному зелью, Айтматов проник в мою жизнь, в мое сознание, прорастал во мне, поселив в мою душу тревогу потерять связь с по-ту-сторонним миром, миром, который по ту сторону видимости, миром, который слишком велик, чтобы его обозреть, а потому особенно часто недоступным – моей Душой.
Вот так я попала в стотысячное племя отравленных его целительным ядом. Жизнь, со всем ее неистощимым арсеналом тщеславия, неустанно лечит нас от этой болезни. И вот уже все чаще мы чувствуем себя здоровыми и свободными от ненужных размышлений, бодро растим детей и зарабатываем деньги. Но…
Врачи часто рассказывают о странном феномене – их пациенты иногда годами жалуются на боль в отрезанной ноге. … И объясняют – это Память.
Когда Мухтар Аблязов сказал мне, что хочет пригласить его в Совет директоров банка, я почти зажмурилась. Это все равно, как если бы безобразной старой деве предложил выйти замуж наследный принц. Стараясь казаться слегка заинтригованной, я пробормотала что-то вроде того, что это настолько неожиданно и именно поэтому это надо обязательно сделать.
Могу только догадываться, сколько женщин, честолюбивых или самоотверженных, готовы были сложить всю свою жизнь к его ногам. Не магия его имени, а поразительная красота застала меня врасплох, когда я увидела рассеянного восьмидесятилетнего денди, одетого с безупречной небрежностью, свойственной хорошему вкусу.
Не люблю брать автографы. Не люблю фотографироваться со знаменитостями. Не люблю демонстративное панибратство с ними. А он терпеливо и даже как-то добросовестно подписывал свои книги, понимая, что это не самые дорогие издержки славы. Видимо, я как-то уж совсем бестолково остолбенела, что он спросил: а где ваша книга? Я вам тоже чего-нибудь напишу…
Я просипела что-то типа: а мне можно потом…
Коллеги посмотрели на меня с таким негодованием, что я тоже торопливо подсунула ему свой экземпляр. Он написал по-киргизски: «Карлыгаш — со старческим благословением Айтматов…»
Бог наказал меня. Разучившись ценить знаки судьбы, я вообразила, что наши участившиеся короткие встречи закончатся блаженным счастьем засесть подле него, свернувшись калачиком, пить чай с вареньем и с самонадеянной безмятежностью влюбленного человека спрашивать у него не о творческих планах. Нет. А о том, о чем он мечтал в детстве. Любит ли он запахи яблонь, цветущих в апреле? Помнит ли цвет волос своей первой женщины? Как ему удалось провести советскую власть? И скучает ли он по той обласканности славой, в которой Кремлю не было равных? Что он думал о Киргизии, охваченной демократической малярией? И знает ли он цену молчанию? А может, он просто не заметил смены режимов? Ведь люди вокруг остались те же… Как он подбирает такие стильные галстуки к своим костюмам? Становилось ли иногда страшно, что литература ушла от него? Почему у него судьбы животных и людей всегда так переплетены? Почему он так торопится?.. Как привыкнуть к боли? И стоит ли?
Он обещал мне, что именно так все и будет. Что он вернется из Татарстана, и мы основательно и со вкусом будем сорить временем. Потому что он был очень-очень добрый. Я поняла это после того, как привыкла к его красоте. Поверьте – такого сочетания почти не бывает: красота еще где-то местами встречается, а вот доброта уже давно все реже упоминается даже просто как слово. А вот тут все сразу – в нем одном.
Не успела.
И еще – что особенно важно.
Мне кажется, я догадалась об одной его тайне, которую он почему-то если не скрывал, то уж по крайней мере не упоминал. Мне кажется, он очень любил Пастернака. По какой-то одной, только им обоим ведомой причине. И дело не только в том, что роман был назван «И дольше века длится день». И не в том, что он мечтал жить на его даче. О чем-то он хотел с ним поговорить…
Теперь встретятся…
А я вот теперь об этом никогда не узнаю…
Значит, не заслужила.
В нашу последнюю встречу было видно, что он очень устал. Но, как и положено мужчине, а не старцу, он, конечно же, не мог в этом признаться. Спохватился, вспомнив, что вещи в поездку еще не собраны. Подарил мне цветы – кем-то подаренные ему в свою очередь — белые розы. Последние. Что ж, хотя бы это. Пусть я не успела спросить его. Зато была последней женщиной, которой он подарил цветы. Случайностей не бывает…
Мы все теперь – его имущество. И в лучшие свои минуты — почти как он…
Было шумно, душно, все время подходили какие-то люди, фотографировались с ним, как на фоне исторической реликвии. Он терпеливо все это сносил, покорно жал чьи-то потные руки и глазами просил все это как-то остановить…
Как замечательно разумно Он распорядился со всем тем, чем так щедро наделила его судьба. Не было в его лице демонической отрешенности, которую так часто носят на лице его собратья по перу. Он любил и умел выпить. Любил красивую жизнь и красивых женщин. Не брезговал славой. Словом… Словом, тщательно и талантливо берег свое Одиночество.

Время есть буквальное послесловие ко всему на свете…
И Поэт… первый, кто знает это. Это тождество языка и времени…
Иосиф Бродский

• 50
• 54