Какими станут рубль и тенге к концу года?

«У меня такое чувство, что на сцене я еще даже и не был. Каждые десять лет мчатся как один год. А жить еще хочется, хочется быть победным и – эх – молодым, — ответил народный артист республики, художественный руководитель ансамбля «Классический балет Алматы» Булат Аюханов на вопрос, с каким настроением он встречает свой юбилей.

Сразу стал взрослым
— Балетные панически боятся возраста. Говорят, что великая Анна Павлова умерла не от воспаления легких, а от страха перед надвигающейся старостью.

— Это естественное состояние. Люди нашей профессии умирают дважды. Один раз – когда покидают сцену, второй – когда ждут своей дороги в вечность. Для меня возраст – не больше, чем цифры. Просто я не заметил, как они подкрались. Время промчалось незаметно, потому что я всегда занимался тем, что умею и люблю. Будь по-другому, возможно, сел бы на дно бутылки или, разочаровавшись, завязал бы с этой профессией. Слава Богу, всего этого я избежал, потому что за моей спиной люди, из которых я сделал артистов балета. Молодежь, новые постановки, музыка, звучащая в красивом зале, создают тот благоприятный фон, где я чувствую себя молодым. Моя работа кормила меня не очень сытно, но она давала и дает стимул жить, дышать, любоваться временами года. Этому не может помешать даже то, что сейчас, как говорят, век усредненности, короткой мысли, безынициативности.

— Но все-таки вы обмолвились в одном интервью, что боитесь возраста.

— Я боюсь не возраста, а старости. Старость – это болезни, потеря разума, неадекватное мышление. С другой стороны, люди искусства задерживаются в состоянии молодости. Валентин Распутин говорил, что чем дольше человек чувствует себя ребенком, тем дальше от него старость. А я, пока не посмотрю в зеркало и не пойму, что мне будет даже не 50, 60 или 70, а 80, ощущаю себя ребенком, мальчишкой.

— А каким вы были ребенком?

— А я им не был, я сразу стал взрослым, потому что близко к сердцу воспринимал слезы, горе, ужасы послевоенного времени. Очереди за хлебом, сверка в два ночи, в шесть утра… Все это происходило на моих глазах. Никому не желаю пережить такие времена. И когда сейчас говорят, что плохо, отвечаю: все хорошо, надо радоваться тому, что сейчас есть. Обществу, к сожалению, стало лень жить.

— Комплексы, которые вы вынесли из детства?

— Только один – не подвести маму. Она страдала бронхиальной астмой и мне важно было не расстроить ее тройкой, двойкой, опозданиями, замечаниями учителей. Сами учителя обращались к нам на вы. «Почему вы не выучили урок? «, «Почему у вас несвежий воротник?». Лозунг «Учиться, учиться и еще раз учиться!» не был для нас пустым звуком. А искусство было той средой, где можно было проявить себя, если ты настойчив, предан, влюблен в свое дело.

— А то, что вас называли сыном «врага народа», не поколебало веры в общество, которому вы стремились служить?

— Мама нас воспитывала в жестком режиме, но при этом неагрессивными, законопослушными людьми. «Нечего плеваться, слюны не хватит, мы не можем не считаться с обществом и с его законами», — когда кто-то из нас троих пытался высказывать какие-то крамольные мысли.

— Если бы вы не создали «Молодой балет Алма-Аты», в профессии вы могли бы, наверное, более громко заявить о себе.

— А я не собирался ничего громко заявлять, потому что знал, чего хочу – хотел развивать жанр малой хореографии. «Молодой балет Алма-Аты» весь Союз объездил по несколько раз. Режим гастролей подстегивал создавать что-то новое. Появился исполнитель Раскольникова — я ставлю «Преступление и наказание», появилась исполнительница на роль Татьяны — делаю «Евгения Онегина». Это как в кино: режиссер пока не найдет актера, не приступает к съемкам.

Потом я все-таки был хозяин своего репертуара. Не ставил «Айсулу», «Камарсулу», балеты о колхозах, тракторах, заводах. Это не смешно. Так на самом деле было – в угоду идеологии нужно было создавать спектакли без творческого стержня, а балет – это высшая гармония человеческого духа и тела. Я всегда помнил, что мы — семья «врага народа». Это была одна из самых главных причин, почему я никогда и мысли не допускал остаться где-то за границей, хотя все думают, что я мечтал повторить путь своего однокашника по Ленинградскому балетному училищу Нуреева. Да, во время зарубежных гастролей поступали такие предложения, но как я мог подорвать оказанное мне государством доверие? А самое главное, как бы этот ужас пережили мои родные? Для них 37 год повторился бы еще раз. Мама бы наверняка не пережила моего побега, а партийные брат и сестра поставили бы крест на своей карьере. Да и мне самому тоже грех обижаться. На меня смотрели как на человека, подающего надежды. Нет-нет! Я считаю, что как артисту советская бытность дала мне очень много хорошего.

«Мой друг Рудольф Нуреев»

— А к Рудольфу Нурееву советская власть, значит, по-другому относились?

— У него характер был другой — непослушный, дерзкий, любопытный. Эти четыре балета, которые он танцевал в театре имени Кирова — «Лоуренция», «Дон Кихот», «Лебединое озеро», «Спящая» — как он признавался, стояли у него уже поперек горла. «Железный занавес» закрыл для нас все, что происходило в мире современного мирового балета. Но Нуреев убегать вовсе не собирался, произошло это случайно.

На гастролях в Париже он вместе со звездами Парижского Гранд-опера ночи напролет пропадал в злачных местах. Сопровождавшие труппу сотрудники госбезопасности нервничали. В общем, решено было отправить его на родину — якобы для выступления на открытии Дворца съездов. Он сразу понял, что его карьере приходит конец. «Теперь я буду невыездным, из Кировского театра меня, наверно, попрут». Кстати, в чемодане у него в этот момент лежали купленные в Париже парик, ткань для костюма в балете «Легенда о любви» — то, что в Союзе невозможно было купить.

Его не любили в Кировском театре. Как?! Какой-то татарин будет устанавливать свои правила? А он действительно устанавливал свои правила, начиная от костюма, грима и кончая выходом за рамки старомузейного балета. За границей тоже не всем по душе была его революционность. Он мог, минуя все ступени карьерного роста, выхватить безвестную артистку из кордебалета и станцевать с ней ведущую партию.

Кроме балета, он ни-че-го не видел. У него не было ни друзей, ни подруг. Я его спрашивал, бывало, оказываясь в Ленинграде или Москве: ты не собираешься жениться? А он отвечал: «Разве у такого монстра могут быть дети? У меня все 24 часа только балет, балет. Что там о нем писали, кем он стал, я не знаю и знать не хочу. Я знаю, что мой друг юности был замечательным парнем, который хотел знать о балете все. Он был настолько любознателен, ему до всего было дело, он даже дирижировал оркестром. В конце концов, каждый человек живет, обнимается, радуется так, как он считает нужным.

У нас тонкая и очень узкая профессия, и никто с нами, азиатами, там возиться не будет. Не нашедшие себя приезжают обратно либо со знаком минус, либо вообще бросают балет. Нуреева спасло за границей то, что эйфория от свободы быстро прошла. Франция не дала ему политического убежища, он стал гражданином Австрии. В 1959 году на международном фестивале молодежи и студентов в Вене его заметил маркиз Жорж де Куэвас, чилиец по происхождению и балетный импрессарио по призванию.

Он предлагал остаться танцевать в организованной им балетной труппе. Нуреев вспомнил об этом приглашении, и до того, как встретиться в Копенгагене с Марго Фонтейн, успел поработать у Куэваса. Рудольф привил Западу вкус к большим балетным полотнам. До него из той же «Спящей красавицы» брали только последний акт и ставили его под названием «Свадьба Авроры», а он перенес туда все балеты Кировского театра.

Поскольку мы были друзьями не разлей вода, то когда он остался за рубежом, то со мной беседовали и в ЦК, и в КГБ: кто он, что он, а заодно, видимо, проверяли, не собираюсь ли повторить его путь я.

Но у меня, повторяю, и в мыслях такого не было. Государство позволило мне открыть в 27 лет свой коллектив, и с моей стороны было бы свинством в ответ на это взять и остаться, к примеру, в Гетеборге. Если бы этого не простили власти — Бог с ним, но здесь сестра, брат, мама. О каком побеге могла идти речь?

А скоро на меня навалилась ответственность за артистов, только-только закончивших училище. Мне нужно было добывать квартиры, решать вопросы с армией, утрясать вопросы с садиками, школой, зарплатой… Спасибо властям, в разные периоды жизни они поддерживали огонь, который я разжег. Мне нужно это искусство, а республике — еще больше, потому что культура государства начинается с ее творческой физиономии.

Хороший отец и никудышный муж

— Что бы вы посоветовали юноше или девушке, решившим связать свою жизнь с балетом?

— Копить совесть. Это и есть патриотизм. Когда нынче кто-то говорит, что молодежь плохая, я парирую: родители плохие, это они не дали своим детям такого понятия, как патриотизм.

— А как вы сами воспитали своих детей?

— Замечательно! Я хороший отец: любовь, ласка, внимание – все было. Мои сын и дочь получили по два-три образования и сегодня они не последние люди в обществе. Зато я был никудышным мужем. Балет и быт совершенно несовместимы, поэтому мы и расстались с женой. У нас с ней, может быть, было бы не двое детей, а целая футбольная команда, если бы и она не была балериной. Вообще, рожающая балерина – это подвиг. Лейла Альпиева успела дважды стать матерью. Молодец! А вот Майя Михайловна Плисецкая, когда встала перед выбором – карьера или ребенок, предпочла балет. Так было у всех великих балерин. Ни Павлова, ни Дудинская, ни Карсавина, ни Уланова не имели детей. Думаю, что они жалели об этом. И я тоже для себя так и не пожил. У меня был один режим: встал, побрился, помылся хозяйственным мылом, попил чаю с медом и побежал на работу. Когда успел детей народить, стать дедом, — ничего сейчас не могу восстановить в памяти.

— Кто-нибудь из ваших внуков повторил вашу судьбу?

— Нет, нет и нет! В искусстве половинки не может быть, здесь надо быть или первым, или хотя бы в первых рядах. Я, еще учась в школе, знал, что буду не последним. Меня мама к этому настраивала, она говорила, что чем быть никчемным танцором, уже лучше улицы подметать.

Снимки взяты из открытых источников

• 84
• 82