Наша печально известная привычка «не высовываться» и убежденность в «наказуемой инициативе» – тяжелое последствие времени, когда «высовываться» действительно не стоило, а «наказанием» могла стать «высшая мера». Но разве эта привычка не диктует наши поступки и сегодня?

Разговор о трагических событиях национального прошлого не может быть безболезненным. Он неизбежно раздражает какие-то глубоко потаенные осколки семейных травм и страхов, незаметно перенятых от старших поколений. А если разговор предстоит сложный и болезненный, многим кажется, что и не стоит его начинать. Память о большевистских массовых репрессиях, коллективизации, спровоцированном голоде, особенно чудовищном в Казахской АССР и Украинской ССР, депортациях, системе ИТЛ, Большом терроре – одни бередят эти раны, а другие – предпочитают избегать эту слишком больную тему.

Объяснения предлагаются разные: от простого искреннего (или не вполне) непонимания, зачем ворошить сложное прошлое, когда надо смотреть только вперед до откровенно просоветских рассуждений о попытках «очернить репрессиями» СССР, в котором вообще-то было очень хорошо. Сторонники последнего взгляда нередко оперируют мифами о вине «перегибов на местах», «четырех миллионах доносов» или «эффективном менеджере Сталине». И хотя историки опровергают первые два, а экономисты мрачно иронизируют над третьим, пока еще довольно пустое дискуссионное поле способствует живучести этих «оправданий». Еще один распространенный страх – раскол общества на потомков жертв и палачей и якобы неизбежная месть потомков потомкам – едва ли не новая гражданская война. Но ведь люди, вернувшиеся из ГУЛАГа, как правило, не стремились расквитаться с палачами и доносчиками. Да и преследование ни в чем не виновных правнуков отдает первобытностью… А есть еще те, кому просто больно погружаться в трагическое или темное (и от того, часто, не менее трагическое) прошлое своей семьи. И тем не менее сторонники обсуждения вновь и вновь предпринимают попытки достучаться до соотечественников. Но нужна ли на самом деле работа с памятью о репрессиях или прошлое можно и правда безнаказанно оставить в прошлом?

Но сейчас, во время разрушительной войны в Украине и очередного ужесточения политических преследований в России, ответ на вопрос о проработке памяти оказывается предельно ясен. Во-многом именно блокирование российской властью полноценного переосмысления большевистских репрессий и культа личности Сталина породило условия, в которых реваншистский интерес государства оказывается важнее жизни отдельного человека (конечно, и всех людей по-отдельности), к тому же не могущего никак на это государство повлиять. Результат известен – безумная война, уже унесшая тысячи жизней, продовольственный кризис в мире, грозящий масштабным голодом, международная изоляция, экономический кризис и социальная катастрофа в самой России.

Несмотря на то, что сегодняшние политические тенденции Казахстана разительно отличаются от российских, а государство стремится стимулировать обсуждение травматичных советских вопросов, опасность скатывания в тоталитаризм остается реальной перспективой для любой страны постсоветского пространства. Впрочем, эта опасность существует для любой страны – гарантии защиты нет никогда, но есть разные степени вероятности. Сможет ли общество блокировать такие претензии, если они возникнут, зависит только от его подготовленности и, в том числе, от проработки памяти о большевистской диктатуре и ее преступлениях. Один из главных смыслов работы с памятью о репрессиях – предупреждение их в будущем. Именно этот посыл воплощен в лозунге «Никогда больше», изначально связанном с осмыслением Холокоста и преступлений Третьего рейха, но позднее расширившим влияние. Этим же лозунгом был назван доклад Национальной комиссии, разрешавшей последствия военной диктатуры и репрессий в Аргентине (1976-1983).

Содержание «Никогда больше», конечно, не сводится к голому знанию о зле массовых репрессий, но подразумевает одновременно аналитическую и эмпатийную работу. Необходимо попытаться понять исторический контекст и причины (идеи, представления, общественные модели), которые сделали государственное насилие возможным. Важно через время, по сохранившимся свидетельствам вникнуть в психологию жертвы террора и палача, палача, ставшего жертвой. Вполне очевидно, что с этим сложным сплетением явлений не может справиться только историк. Нужна работа специалистов из других гуманитарных областей и исследователей, обитающих на стыке разных дисциплин, а за ними эстафету должны подхватить популяризаторы. В контексте «Никогда больше» эта деятельность имеет ясную цель помочь обществу вовремя рассмотреть за отдельными проявлениями предпосылки тоталитаризма и предупредить его. Другой и не менее существенный смысл – прояснение тоталитарного наследия в современности. Вероятно, печально известная привычка «не высовываться» и убежденность в «наказуемой инициативе», передающаяся с воспитанием – тяжелое последствие времени, когда «высовываться» действительно не стоило, а «наказанием» могла стать «высшая мера». Для развития общества эту и подобные вредные привычки надо прояснять и трансформировать – на государственном уровне создавать условия, в которых они могут быть переменены.

Эмпатийная работа или практика сопереживания вырастает прежде всего из личного, семейного опыта – из историй, которые, если повезло, передали старшие поколения или похода в архив, чтобы посмотреть дело репрессированного родственника. Моя бабушка после таких исследований подготовила биографический текст о прапрадеде, экономисте, расстрелянном на Бутовском полигоне за препятствование агрессивной коллективизации. Когда читаешь такой документ, выходишь из абстрактного исторического измерения в конкретную реальность человека, которой уже не можешь не сочувствовать. А потом активисты из проекта «Последний адрес» вешают табличку с именем на дом, откуда его забрали, и оказывается, что ты бывал в этом доме у подруги. Меняется восприятие пространства, города, и дальше ты уже начинаешь замечать другие таблички. Выход к личному сопереживанию может осуществиться и через культуру – книги и фильмы о репрессиях.

Надо сказать, что культура сыграла важную роль в работе с травматичной памятью во многих странах. В Испании 2000-х, когда после десятилетий молчания, началось осмысление Франкистского режима, появилась целая плеяда романов о жертвах Гражданской войны. А широкое общественное осмысление Холокоста в немецком обществе было спровоцировано показом одноименного фильма в 1979-м. Важность практики сопереживания нельзя недооценивать, потому что она превращает историю репрессий в личное дело, помогает преодолеть отчуждение исторического анализа эпохи и вводит человеческое измерение. И если оно на самом деле было воспринято и сопережито, то мифы об «эффективном менеджере», даже окажись они правдой, перестают иметь какое-либо значение. Может быть именно сочувствие порождает ответственность – движущую силу «никогда больше».

Но конечно смысл работы с тяжелой памятью не сводится только к задаче неповторения. Страны постсоветского пространства столкнулись с задачей оформления национальной идеи, которую вряд ли можно решить, проигнорировав почти 70 лет советской истории. Трудность заключается в том, что трактовки этой проблематичной и неоднозначной истории раскалывают общество на радикальные лагеря защитников и критиков, категорически не готовых слышать друг друга. Время от времени идеологические позиции сталкиваются, но, не находя точек соприкосновения, вскоре расступаются. Исследователь Николай Эппле, опубликовавший в 2020-м очень важную книгу «Неудобное прошлое…», на примере российского общества говорил о необходимости принятия советской истории. Принятие подразумевает прежде всего прямой взгляд, позволяющий беспристрастно посмотреть на советский опыт, чтобы осудить преступления и одобрить то, что этого достойно. Такой подход создает поле для продуктивного общественного обсуждения, а в конечном итоге примирения с прошлым и возможности на него опереться.

Когда исследователь начинает работу над диссертацией, он должен сформулировать гипотезу. Иногда, в самом конце исследования выясняется, что она была ошибочной. Просто не работает, и, казалось бы, ученый должен считать свой труд бесполезным. Однако в науке негативный результат – тоже результат. Кое-что доказать все-таки удалось: эта гипотеза не подходит, она ведет по ложному пути. И дальше исследователи уже точно знают, в каком направлении двигаться не стоит. Признавая не просто ошибочность, но и преступность модели отношений между властью и обществом, заложенной в идеологии большевиков и доведенной до степени крайнего насилия Сталиным, мы все же должны извлечь из нее опыт. Это анти-опыт трагического пути, по которому никому и никогда не стоит больше ходить. Думаю, было бы продуктивно, если бы он оказался отрефлексирован и включен как трагический элемент в живое самосознание народов, от него пострадавших. На протяжении долгого времени считалось, что национальная память должна состоять исключительно из поводов для гордости. Немецкий историк и культуролог Алейда Ассман говорит, что Германия в конце ХХ века переломила эту тенденцию, выбрав более сложную и самокритичную модель с трагическим элементом Третьего рейха и Холокоста. Пока кажется, что это был продуктивный выбор.

Большевики поставили во главу угла воплощение коммунистической утопии и взяли на себя роль ее главного архитектора-диктатора. Абстракция и распоряжающееся ей государство оказались реальнее и важнее людей, которые стали чем-то вроде легко заменимых деталей в механизме, настроенном на реализацию советского мегапроекта. Человек утратил самоценность, его личностный мир и жизнь, все эти маленькие катастрофы отдельных живых людей в системе большевиков не имели никакого значения. Ими можно было «сорить», безжалостно тратить «восполнимый» человеческий ресурс. Если в 1920-е репрессии направлялись против идеологических врагов и были инструментом удержания власти, то в сталинское время стали использоваться как метод экономической эксплуатации собственного народа и одновременно инструмент его устрашения, способ устранения всех, в ком можно было заподозрить угрозу для режима. В результате из миллионов личных человеческих катастроф, так легко допущенных партией, сложились чудовищные трагедии целых народов, а на преодоление их психологических последствий очевидно уйдет еще не одно десятилетие.

Перечитывая историю большевистских репрессий, пытаясь хоть как-то осознать их масштаб и признавая свое бессилие перед ним, очень ясно видишь опасность в масштабных идеологических абстракциях, а особенно в предложениях воплотить их в жизнь. Думаешь, что здоровое государство должно строиться снизу, от общества, от конкретных – из плоти, крови, уникального стиля мышления и особого способа переживать реальность – вот таких людей и ради них, для того, чтобы они получили условия для раскрытия своего потенциала. Власть же, которая рассматривает граждан как обесчеловеченный ресурс, неизбежно совершит преступление против собственного народа. Народ должен это понимать. Общество и политики должны двигаться навстречу друг другу и постоянно вести диалог. Сохранение этого контакта – способ избежать как безответственности и пассивности общества, так и обособления государства вокруг своих личных интересов. Иначе говоря, способ не поддаться такому характерному для Советского союза отчуждению общества и правительства друг от друга.

• 255
• 242