Зачем власти пытались завербовать Булата Атабаева?

«Казахские власти думают, что все и всех можно купить. Вот и меня тоже пытались вербовать. Меня это оскорбляет», — заявил театральный режиссер Булат Атабаев, вынужденный жить в Германии после своего скандального доклада о жанаозеньских событиях с трибуны Европарламента.

Выдавливание из тюремной камеры

— С чего все начиналось? Как в Библии: вначале было слово, — рассказывает режиссер. — Когда бастующие нефтяники обратились ко всем известным людям за поддержкой, никто, кроме меня, журналистов Жанболата Мамая и Владимира Козлова, не откликнулся. Я поехал в Жанаозень, чтобы поддержать забастовку нефтяников, чей трудовой спор вылился в политические лозунги из-за жадности властей. Проблему можно было бы решить с помощью денег, но — нет, не захотели, поэтому и получилось кровопролитие.

Побывав на месте событий, я потребовал их расследования на международном уровне. И началось! После очередной поездки в Жанаозень я оказался в Мангистуском СИЗО. Но в планы власти не входило судить меня, она хотела посадить журналиста Владимира Козлова и беглого банкира Мухтара Аблязова. Чтобы подобраться к ним, подцепили меня и другого журналиста — Жанболата Мамая. Мне сценарий оговора нужных властям людей передавали через Ермека Турсунова. Увидев его в кабинете следователя Мангистауского ДКНБ за накрытым столом (курица гриль, ананасы, яблоки, бананы), я не мог удержаться от возгласа: «Котек! А ты что здесь делаешь?» .

Ермек на все вопросы отвечал, что вот, мол, вызволит меня отсюда и все объяснит. В общем, властям нужно было выдавить меня из тюрьмы, сохранив хорошую мину при плохой игре. В те дни в Германии оскароносный Фолькер Шлендорф (я помогал этому режиссеру писать сценарий казахстанско-немецкой картины «Улпан») развернул компанию в мою защиту. Другие коллеги во главе с Роберто Чиули, известным немецким театральным режиссером, вышли к посольству Казахстана и устроили акцию по символическому избиению свободы. В Лондоне эту акцию поддержала виолончелистка Альфия Накипбекова — она тоже вышла к посольству Казахстана с требованием освободить меня. Шум-гам! Когда волна перекинулась в Москву, меня поздним вечером внезапно вытащили из камеры, посадили в машину и — в аэропорт. Потом я узнал, что из-за меня задержали рейс Актау-Алматы. В 11 ночи меня уже заводили  – без документов, в тюремной одежде – в салон бизнес-класса, где уже сидел Ермек Турсунов. Такое, наверное, может быть только в фильмах абсурда. Час назад я ел тюремную баланду, а тут французское шампанское, севрюга, бегающие вокруг нас стюарды и стюардессы… Спрашиваю Ермека, как ему удалось вытащить меня из СИЗО? Отвечает, что «договорился с генералом». Как это было возможно, для меня до сих пор загадка. Меня же обвиняли по трем статьям: я, как член организованной преступной группировки, занимаюсь разжиганием социальной розни и своими действиями угрожаю конституционному строю Казахстана. И вот человека, которого должны были осудить на 12 лет, можно, оказывается, освободить по договоренности. В Алматы прилетели в третьем  часу ночи, а там уже ждут журналисты: КНБ надо было распространить информацию, что Атабаев на свободе. Потом была пресс-конференция, где Ермек Турсунов сдерживал меня, чтобы я не все рассказывал.

— Многие задаются вопросом: зачем вам, известному режиссеру, надо было заняться этим грязным делом – политикой?

— Потому что в Казахстане на каждом шагу есть повод стать оппозиционером. Раньше я думал, что есть люди, которые этим (политикой) занимаются профессионально. Я-то сам до поры до времени полностью посвящал себя любимому делу – культуре и искусству, и был счастлив, что за это еще и зарплату давали.  

Я не понимал покойного Аскара Токпанова, одного из первых профессиональных театральных режиссеров Казахстана, пользующегося славой скандального правдолюба. Я не учился у него и не общался с ним. Но как-то, уже находясь в больнице почти на смертном одре, он нашел меня через мою маму. Просил, нет, требовал, чтобы я зашел к нему. Мать уговорила: «Ему, наверное, есть, что сказать тебе. Зайди».

Аскар-ага сказал в тот памятный день, что есть правда и есть люди, которые обладают искусством говорить ее. Про себя он сказал: «Я думал, что обладаю им, а на самом деле – хамил». Про меня он, оказывается, знал через актеров. Они жаловались ему, что я на репетициях оскорбляю их. Он сказал, что положительные роли в жизни давно разобраны, все хотят казаться бесконфликтными и хорошими, а вакансий на отрицательные роли – пруд пруди.

«Судьба распорядилась так, что мы с тобой должны брать на себя эти противные роли, чтобы оздоровить общество». Эти слова меня задели, но Аскар Токпанов как в воду смотрел. С тех пор я начал вякать не только на репетициях.

Однажды, когда власть, схватив супругу опального банкира Аблязова и его среднюю дочь, доставила их в Алматы, я сделал громкое заявление о киднепинге на государственном уровне и бандитизме. Лояльно относящийся ко мне главный редактор одного издания, сказал, что я подвергаю свою жизнь опасности. А я был готов даже на это. Иногда бывают ситуации, когда отчизне, если это только поменяет ситуацию, надо предъявить свой труп. Для многих это громкие слова. А если смотреть на это с исторической точки зрения, то почему курды и уйгуры остались без государства? Почему исчезают целые народы и их языки? Потому что имеет место быть коррупция и продажа национальных интересов. Я не могу оставить своим внукам виллы, заводы и фабрики. Но я хочу оставить им главное – родину.

— Как вы оказались в Германии?

—  В октябре 2012 года я поехал в Брюссель, в Европарламент на слушания по Жанаозеню. Мы, активисты, инициировали создание международной экспертной комиссии для расследования причин расстрела нефтяников. Когда я в Европарламенте выступил с разоблачительной речью, мне в тот же день, 8 октября, позвонила адвокат. «Погода в Алматы изменилась. Театральный билет в Алматинский театр сдавайте назад». — «Гульнара, о чем вы?» — не понял  я. А она уже открытым текстом: «Булат-агай, тут по инициативе прокуратуры уголовное дело опять возбуждают. Вы нарушили конституцию Казахстана – критиковали первого президента». И так,  к трем статьям хотели добавить четвертую за то, что я затронул в своей речи Нурсултана Назарбаева.  

В кармане у меня всего 50 евро. Бывшие актеры немецкого театра в Казахстане (их, эмигрировавших на историческую родину, в Германии было уже около 50 человек) забрали меня из Брюсселя в Кельн, где я получил приглашении на работу в театральную академию.

Естественно, начинать жизнь заново в 60 лет нелегко. Немецкие коллеги слышали, что я якобы театральная легенда Казахстана. Об этом писали газеты, когда мне в августе того же года вручали медаль имени Гете. Этой наградой удостаиваются иностранцы,  пропагандирующие духовные ценности страны за пределами Германии. Так вот, немцы отнеслись ко мне жалостливо, снисходительно поглаживая по головке. Типа надо помочь этому бишара, его же преследуют по политическим мотивам. Меня это бесило, но амал жок – терпел, а про себя думал: «Дайте мне полгода и я докажу, кто я». И доказал. Когда они увидели моих студентов на экзаменах, стали относиться уже как к равным себе.

Мне что нравится в немцах? Если что-то значишь в своей профессии, начинают ценить без оглядки на брат-сват, ученик такого-то, протеже этого. В своей профессиональной деятельности я здесь счастлив. Создали все условия, ценят, уважают. Почему бы не поработать? Да, я уже не тот Атабаев. Года идут, мне уже 67. Уже нет такого, чтобы вопрошать: «Тагыда кандай жумыс бар?» — «Дайте еще какую-нибудь работу». Сейчас все больше тянет домой. Вот и сейчас поспал с полчасика перед интервью. Скучаю, конечно, по своим алматинским друзьям. Я  с ними постоянно на связи. Студентов из Жургенова  консультирую, по скайпу иногда репетиции проводим. К сожалению, преподаватели, цепляющиеся 40 лет за одни и те же портянки, недодают им знаний.  

— А их театр сильно отличается от нашего?

—  В Кельне, где я живу, больше ста подвальных, андеграундных театров. Есть эротические, политические, семейные и другие. Маленькие залы (на 70-100 человек) всегда полны. Актеры там как на ладонях, скрыться от зрителя они не могут. Общее в таких театрах — отсутствие психологической жвачки и желание донести какую-то мысль, а мы ведь любим копаться с соплях, страдать и плакать на сцене.

Эти подвальные театрики куда интереснее городских сцен. Последние мне вообще не нравятся. Особенно городская опера, чем-то напоминающая нашу казахскую. Такая же напыщенная, слащавая, гламурная. Орут, сносят декорации, пока бегают гурьбой. Система театрального образования здесь тоже другая. Если у нас один мастер набирает курс и четыре года обучает студентов, то здесь со студентом за это время успевает поработать около десятка мастеров. Когда начинается активная работа над актерским мастерством, студенты разных курсов могут кооперироваться, чтобы почувствовать друг друга как партнеров на сцене.

— Студенты-немцы похожи на казахских?

— Я для них как дойная корова. В Казахстане на вопрос: «Есть вопросы?» слышишь гробовое молчание. Мы и сами отучили  студентов от этого. Я был свидетелем, когда профессорша накричала на студента, посмевшего задать неудобный вопрос: «Заткнись. Нашелся тут умный». Памятуя о словах  Токпанова, что кто-то, взяв на себя роль отрицательного персонажа, должен говорить правду, я спросил педагога: «А тогда для чего вы здесь?». Она меня тут же возненавидела, но в следующий раз при мне остерегалась обхамливать студентов.

Немцы относятся к учебе ревностно. Есть те, которые учатся по гранту, и есть те, кто платит сам. Вот эти последние жадно высасывают знания. Мне это нравится.

Что мне не нравится в них, так это поиски психологической совместимости в группе. Они хотят, чтобы все было ровно, без эксцессов и конфликтов. Скучно. После Алматы непривычно было то, что никто не отпрашивается или опаздывает на занятия. Хотя – нет. Однажды одна студентка опоздала на занятия, в аудиторию зашла вся зареванная. Мы давай ее всей группой успокаивать, а она все оправдывается и оправдывается. В Кельне в тот день выпал четырехсантиметровый снег. Расписание поездов поменяли, для немцев это была катастрофа. Как тут не вспомнить бураны и сугробы в два метра в Темиртау, среди которых мы жили и работали. В Казахстане студенты врут на каждом году Однажды один артист отпрашивался с репетиции под предлогом того, что у него женгей рожает.

— С языком у вас проблем не было?

— Одному местному лингвопсихологу интересно было узнать, на каком языке я думаю. Он исследовал меня целый час и выдал сертификат, что я думаю и говорю, как на родных,  на трех языках, — немецком, казахском и русском. Я вырос в Баканасе, где было много немцев. В детстве говорил, конечно, на диалекте, но потом закончил институт иностранных языков. Сейчас у меня классический немецкий язык. Но это у нас, если русский или немец говорит по-казахски, лопаются от радости и орут: «Ойбай! Молодец!». А здесь, если у тебя паспорт немецкий, ты уже немец, даже если на самом деле турок. Скидку на язык никто делать не будет. В Германии без немецкого пропадешь. Это в Казахстане можно обойтись без казахского, потому что его функциональное поле заужено.

— А немецкие казахи хотят вернуться в Казахстан?

— Не хотят. Я преподаю их детям домбру. Я сам обожаю этот инструмент. Алия Бопежанова, заведующая литературной частью театра имени Ауэзова, помню, чуть не упала, увидев меня играющим на ней. Я и домбра для нее несовместимые вещи. Глаза квадратные, дар речи потеряла, а я между тем вырос в ауле, заканчивал казахскую школу. Так вот, немецкие казахи рассказывают, что в первые годы независимости многие из них рванули в Казахстан открывать бизнес. Вернулись разочарованные. Их обманули, обобрали, и они теперь они, если и поедут на историческую родину, то разве что на экскурсию — попить кумыс, поесть пастбищное мясо, найти себе жену. Свое будущее с Казахстаном они никак не связывают, но многие из них озабочены тем, что их отпрыски растут уже не казахами, а немцами.

— А у вас паспорт немецкий?

— Нет. Мне предлагали подавать на гражданство, но я отказался. Я здесь дерево не посадил, дом не построил, сына не вырастил. Поэтому я не могу сказать, что это моя страна, хотя с той зарплатой, что мне платят, я, можно сказать, живу счастливо. Могу позволить себе путешествовать по миру, но вынужден заниматься другими вещами. Есть люди, которые нуждаются в моей помощи. Да и здоровье лучше не становится – с годами все стрессы выходят в виде болячек, а лечение здесь дорогое. Я ведь оплачиваю его сам.

— Скучаете по дому?

— Не особо. Ко мне много народу приезжает. Однажды одна актриса с «Аксарая» позвонила. «Заберите, — говорит, — свой саркыт из Франкфурта-на-Майне». Это час езды из Кельна. Забрал баул и, пока ждал электричку, сидел себе тихо, наслаждаясь куртом. И вдруг над ухом уха: «48 — половинку просим!».  — «41 — никому не дадим» — «Поздно, — отвечает человек, — Я первый сказал, делитесь».

Оказывается наш казахский немец из села Лепсы Алматинской области. «Стою, — говорит с женой, — а тут туган аулдын iисi – родной аульный запах. Шел на него, как собака». Он позвал жену и вот сидим втроем. Молча ели, пока не приехал поезд, грызли курт». 

А вообще — времени ностальгировать и сентиментальничать нет. Если по чему или кому-то скучаю, то  по гостям. Чтобы я суетился на кухне, а они бы упрашивали: «Баке, да не стоит. Мы не голодны». А я бы отвечал: «Что вы! Я так рад, так рад». Иногда так хочется почувствовать себя радушным хозяином, но здесь такого, чтобы посидели дома, спели бы, сыграли на домбре, — нет. Разве что придут иногда студенты-казахи. А так мне нравится порядок, который замешан на честности. Если этого не будет, то я же опять буду возникать, возмущаться.

— Из-за чего все-таки началось ваше диссидентство? Ведь вас в Казахстане всегда ценили как режиссера?

— Я никакой не диссидент. Мне смешно, когда меня называют политиком. Я просто беспокойный человек, а люди хотят все разложить по полочкам. Мне не нравится, когда лгут. Не люблю лживые улыбки и формальные вопросы типа: «Как дела?» Я обязательно выскажусь в таких случаях: «Если скажу плохо, что будешь делать?».

То, что люди подразумевают под диссидентством, началось с Немецкого театра. После дипломного спектакля в Темиртау (театр тогда располагался там) я говорил, что ноги моей больше не будет в этой дыре. Сильно рассорился и с главным режиссером, и с директором. Они в смете для пошива костюмов к спектаклю «Коварство и любовь» указали «корсетный атлас», а  купили подкладочную саржу. Когда художница по костюмам пришла ко мне вся зареванная: «Как я буду шить платья из этого?», я выкинул из окна второго этажа рулоны с дешевой тканью прямо в слякоть. Хай-вай! На партсобрании, где обсуждали мое поведение, заставили меня вести протокол, чтобы не дать мне защищаться. Увидев написанный на немецком текст, парторгша заорала: «Это что такое?!» — «Мой рабочий язык» — ответил я. Она кинулась звонить в райком партии. Потом торжественно заявила, что Ольга Анатольевна Маслова (секретарь райкома партии) велела мне переписать документ. Я отпихиваю подсовываемый ею протокол, она его снова сует. Пришлось выкинуть в урну. В райкоме партии, куда меня поволокли, я сказал, что они не имеют права разбирать мое поведение — я не коммунист. Тогда решили заставить вступить меня в партию. Я уперся…

После окончания театрального факультета консерватории некий Каппаров из министерства культуры положил мой диплом в сейф в своем кабинете. Пришлось отрабатывать в Темиртау три года. Но теперь я благодарен судьбе. Немецкий театр стал для меня школой жизни. Я там пережил все: и триумф, и позор, и катастрофу, и любовь, и ненависть. При другом сценарии я бы стал почесывающим брюхо, лживым и самодовольным режиссером одного из казахстанских театров.

Многие из актеров в те годы имели за плечами московскую театральную школу, то есть они были образованнее, чем я. И я часто не понимал, чего они хотят от меня. И вот так, бурной ругаясь со мной, они вылепили из меня на свою голову бунтаря,  единственного режиссера с немецким языком. В этом, ставшим мне дорогим, театре я научился делать анализ и видеть в гроздьях винограда вино, как в пасущихся баранах шашлык.

— А зритель вас понимал?

— Они сидели в наушниках. Откуда они будут знать немецкий язык, если немецких школ в Казахстане не было? Когда я стал задаваться этим вопросом, одна актриса даже заплакала: «Булат, ты озвучил то, о чем мы боимся говорить вслух». Я  с этой проблемой: «Зачем немецкий театр? Для галочки?», пошел в ЦК компартии Казахстана. Если бы это сделал немец, его обвинили бы в национализме.

— А с Ермеком Турсуновым вы продолжаете дружить?

— Нет, конечно! Я его ценю как творческого человека. Его «Келiн – это вообще что-то запредельное. Когда его клевали из-за этого фильма, я его защищал. И он тоже ценит мое творчество. А в жизни мы никогда не были тесными друзьями. Я до сих пор уважаю его, хотя после того, как он поддержал строительство на Кокжайляу, испытал в шок. Но так бывает часто. Например, Олжаса Сулейменова я тоже уважаю как поэта, но как гражданина, не скрою, терпеть не могу. Но это вовсе не означает, что его надо вычеркивать из своей жизни.

— Соответствующие казахстанские органы оставили вас в покое после того, как вы здесь обосновались?

— Они пытаются меня вербовать. Хотят, чтобы я вернулся обратно. Думают, что все и всех можно купить. Меня это оскорбляет.

От редакции: Это интервью было записано несколько месяцев назад. За этот период Булату Атабаеву ампутировали ногу в связи с хроническим заболеванием. К сожалению, медицинская страховка не покрывает ни операцию, ни реабилитационные расходы. Exclusive.kz  будет признателен за любую поддержку нашего талантливого театрального режиссера.

Ниже номер карточки его сестры Даны Атабаевой.

• 131
• 113