Почему казахи отдавали своих детей на усыновление?

Дебютная игровая картина «Бауырына салу» казахстанского режиссера Асхата Кучинчирекова, участвовавшая в конкурсной программе «Новые режиссеры» международного кинофестиваля в Сан-Себастьяне (Испания), стала, как пишет мировая кинопресса, «настоящим открытием».

Последствия «бауырына салу» – идущей из глубины веков традиции, когда ребенка отдают в семью стариков-родителей или бездетных родственников, как выяснилось, испытали на себе многие люди, которые сегодня являются гордостью нации: кинорежиссер Рустем Абдрашев, актеры Асанали Ашимов и Болат Абдильманов, певец Димаш Кудайберген, писательница Мадина Омарова….

Дом моего детства

Дочь культуролога и общественного деятеля Мурата Ауэзова, внучка Мухтара Ауэзова Зифа-Алуа Ауэзова тоже одна из «бауырына салу». По ее словам, возможно, именно этот малопонятный другим народам обычай и стал для нее крепким жизненным фундаментом.

– Я буду говорить на основе того, что знаю сама, как и полагается исследователю, то есть не спекулируя, – говорит она. – Могу сказать, что мои воспоминания о том периоде, когда я жила у бабушки с дедушкой со стороны матери, – самые светлые. Там была такая атмосфера, где все вызывало доверие. Это был мир, стимулировавший обучение. Бабушка Назкен (полное имя Назира) Айнабекова научила меня, а потом и мою старшую дочь читать, когда нам не было и четырех лет. У двоих моих младших детей двойные имена: одно – казахское, другое – голландское. Так вот, сына зовут Назир-Жерар, первое имя – в честь бабушки. У нее по жизни был девиз — әдепті болу керек. Слово әдептiк, с одной стороны, означает, что нужно правильно себя вести – быть опрятным, воспитанным, вежливым по отношению к старшим, а с другой – неустанно искать новые знания. У нее особенная родословная – шежире. Она была дочерью Жақии Айнабекова, младшего брата Қаипа Айнабекова, кюйши и термеши, инициатора и организатора 1-го Республиканского состязания по айтысу в Караганде в 1943 году. В Северном и Центральном Казахстане память о нем и его песнях до сих пор жива.

Бабушка родилась в 1918 году, во времена большевистских пертурбаций со всеми их жестокостями и системами поощрения. Ее отец говорил, что человек, который с усердием овладевает знаниями, способен на многое, а она из того поколения казахов, которому довелось овладевать тремя алфавитами и транскрипциями: сначала арабскими, потом латинскими, затем пришла кириллица. Поэтому суть ее воспитания (меня в данном случае) состояла в убежденности, что, несмотря на то, как меняется окружающая среда, человек должен не лениться, учиться или работать с полной отдачей, каждый день с самого утра выстраивать продуктивно и уметь честно оценивать сделанное за день.

Дед был внуком Мейрама Жанайдарова, сына Жанайдар-батыра, одного из ближайших сподвижников Кенесары-хана. Понятно, что в советские времена это была не самая удобная биография, тем более, что и с именем ему, с точки зрения советского общества, тоже «не повезло». По-настоящему, как я узнала позже, его звали Уммат-Расул – «человек из окружения пророка» в переводе с арабского, так назвал его мой прадед – хаджи Мейрам. Но после революции такие имена оказались неуместны и он стал Матеном. Но больше спасло деда, возможно, то, что он остался сиротой в раннем возрасте, и так же, как и бабушка, получил образование в интернате для сирот. Двое этих целеустремленных людей познакомились на рабфаке в Москве. Он поступил после него в Горный институт, она – в нефтяной. После окончания института мой будущий дед вернулся в Караганду, и бабушка вместе с ним – она бросила нефтяной институт и поступила уже после войны в Карагандинский медицинский. А дедушка работал горным инженером, прошел войну, был директором шахты, на его счету три мировых рекорда по добыче угля в Карагандинском угольном бассейне.

– А как вы попали в их семью?

– Когда я родилась, мои родители сами были еще очень молоды: маме – 21, папе – 23. Мне было пять месяцев от роду, когда бабушка с дедушкой уговорили их оставить меня в Караганде, в их хорошо обустроенном доме. В общежитской комнатушке в Москве, где мама заканчивала университет, а папа учился в аспирантуре, места для ребенка, действительно, было мало.

Атмосфера в доме моего детства была рабочая, а быт – упорядоченным. Взрослые с утра отправлялись на работу (бабушке, когда я родилась, было всего 48, а дедушке – 54), я – в детский сад. В этом отлаженном пространстве, где на каждый день что-то планировалось, и к концу дня нужно было справиться с планами, у меня было свое место.

Тогда мне не с чем было сравнивать, но потом, оглядываясь назад, я осознала, что была в те годы маленьким идолом в мире взрослых. Это была безусловная любовь без сюсюкания. Все было продумано так, чтобы я росла, развиваясь. Требовательность не исключала ласковое обращение. Ни разу не было такого, чтобы меня одергивали, наказывали или разговаривали жестко и строго, если что-то сделала не так. И бабушка, и дедушка, направляя меня, не скупились на похвалы. Когда что-то шло не так – не хотелось делать уроки или помогать им по дому, говорили, что и у них тоже бывают такие моменты. Самое главное, в этом моем детском мире было безусловное доверие со стороны самых близких, они всегда были готовы меня выслушать и поделиться своим мнением. Это было основой для внутреннего спокойствия, бесстрашия, уверенности в себе.

Вечерами мы читали книги. Стихи Абая звучали с тех самых пор, как я научилась разговаривать, а еще мы с бабушкой разучивали и пели ее любимые казахские песни под аккомпанемент домбры, на которой играл дедушка Матен. В субботу у нас затевалась большая уборка, где и мне находилась работа – вытереть пыль по всему дому, в воскресенье принимали гостей или нас самих кто-то приглашал. Весной и летом я помогала дедушке поливать прекрасный сад во дворе нашего дома, а бабушке — варить варенье и шить корпешки.
 
В школу меня отдали в шесть лет. «Зачем ребенку засиживаться дома, если она уже готова учиться, умеет читать и писать?» – заявила бабуля, отправляя меня в школу-интернат №2 (других казахских школ в Караганде 70-х не было).

– А как к этому отнеслись ваши родители?

– В ту пору я больше воспринимала их как старших брата и сестру. Примерно на месяц раз в году меня отправляли в Москву, когда дедушка с бабушкой улетали куда-нибудь отдыхать. В студенческом общежитии, где жили родители, было тесно, на заваленном бумагами столе стояла пишущая машинка… С нашим большим домом в Караганде не было никакого сравнения, зато было весело. К нам захаживало много молодых людей, они носили меня на руках, водили на качели, а папа, пока мама что-то готовила на плитке, каждый вечер рассказывал на казахском интересные сказки. Кстати, лет до семи я называла их по имени – Мурат и Хорлан. Но папа мне однажды как-то мягко заметил, что было бы все-таки удобнее, если бы я называла их папой и мамой. Я, дисциплинированный и послушный ребёнок, согласилась: «Ну хорошо, если вам так хочется, буду называть вас так».

«Ешь хорошо и много»

– Многие выросшие у дедушек и бабушек жалуются, что у них не было духовной связи с «биологическими родителями».

– Я их понимаю. У меня тоже духовная связь с дедушкой и бабушкой была крепчайшей, она перешла через всю мою жизнь. Когда дед заболел, ему было уже 92 года, маме и тете было тяжело ухаживать за ним, они сами были уже в возрасте. И тогда мы с Робертом (моим мужем) решили, что я на время с детьми перееду из Голландии в Алма-Ату, куда дедушка с бабушкой перебрались к тому времени. К счастью, здесь для меня нашлась интересная работа – Фонд Сороса пригласил исполнительным директором образовательного центра «Білім – Орта-Азия», а младшая дочь Жами-Рианнэ пошла здесь в казахскую школу «Көкіл», что было очень хорошо: первым языком моих родившихся в Голландии детей по обоюдному с мужем решению (он тюрколог, свободно владеющий казахским) был казахский.

Но я забежала далеко вперед. Когда отец с матерью, защитившись в Москве, вернулись в Алма-Ату, и решили меня забрать к себе, я уже закончила первый класс в Караганде. Бабушка с дедушкой очень не хотели меня отдавать, но мои молодые родители исходили из того, что в столице больше возможностей для развития ребенка.

К счастью, этот переезд прошел у меня более мягко, чем у многих других бабушкиных-дедушкиных детей. Может быть, потому, что я была у родителей одна, а каждое лето, как только начинались каникулы, проводила в Караганде?

Хотя, если по правде, то трудности у меня тоже были. Если в Караганде я была центром Вселенной, то здесь взрослым всегда было некогда, они вечно куда-то спешили, и мне нужно было перестраиваться и втягиваться в их ритм жизни. Очень скоро я почувствовала, что мне надо больше рассчитывать на себя. С утра сама расчесывала свои длинные косы (их скоро отрезали, за что дедушка долго выговаривал родителям – «что вы сделали с нашим ребёнком?»), перекусывала тем, что находилось в холодильнике, и бежала на остановку, чтобы не опоздать в школу. 

Отец занимался в те годы подготовкой к историческому съезду стран Азии и Африки в Алма-Ате, и к нам, как и в Москве, приходило очень много людей. Они у нас засиживались допоздна – читали стихи, включали музыку, пели, спорили, обсуждая судьбы народа и его исторического наследия… Уже сейчас, ретроспективно, выясняется, что эти люди были выдающимися умами – писатели, поэты, философы… Иногда они просили меня рассказать стихи или сказку, а потом долго восхищались моим казахским. Это, конечно, льстило, но мне нужно было срочно освоить русский язык. Когда встал вопрос, в какую школу идти, в казахскую или русскую, то, думая о моем будущем, родители решили отдать в русскую с английским уклоном, что стало для меня на какое-то время большим вызовом, я бы сказала даже стрессом – русский язык я тогда знала плохо.
Моими школьными делами особо никто не заморачивался. И если первую школьную форму в Караганде мне сшили в ателье, тот тут ее купили прямо перед школой. Я приходила оттуда и говорила: «Учительница сказала, чтобы мне пришили манжеты». Мама спрашивала озадаченно: «А где их взять?» Потом начинала звонить своим подругам, и манжеты в конце концов находились. В следующий раз требовались какие-то «аблёжки» (обложки), и опять мама кому-то звонила. Иногда эти проблемы разрешала та толпа, которая к нам приходила каждый вечер – у них же тоже были дети. Привыкшая к размеренному образу жизни, я смотрела и на родителей, и на их друзей снисходительно и немного свысока. У меня было ощущение, что они все несерьезные, легкомысленные и где-то даже беспомощные люди.

Поэтому старалась особо не навязывать им свои проблемы. Потеряв чувство структуры и порядка, вслух размышляла: «Где мне тут делать уроки? Куда девать тетради и книжки?». Папа, услышав это, сделал однажды из листа фанеры простенький шкафчик, куда я могла складывать свои вещи. 

Бабушка и дедушка звонили если не каждый день, то через день. Я им не то чтобы жаловалась, но рассудительно, копируя их интонации, говорила про родителей: «Что с них взять? Они же молодые». В результате из Караганды дед прислал на помощь свою старшую сестру под предлогом того, что меня нужно отводить в школу. Туда надо было ехать пять остановок на трамвае, но я бы с этим справилась сама. Но бабушка с дедушкой были озабочены другим – чтобы я, семилетний ребёнок, была вовремя накормлена. Еда для них, переживших голодное детство, была очень важна. Из Караганды я приехала очень упитанной, в начальных классах школы №120 была самой толстой, похожей на круглый бочонок, девочкой.

Дедушка, отправляя меня в Алма-Ату, на прощание сказал, что его дочь, моя мама Хорлан, раньше, как и я, тоже была «полной и красивой». «А потом вбила себе в голову, что нужно худеть, – сокрушался он. -Ты, пожалуйста, никогда этого не делай. Спокойствие, благородство, полнота, – это твоя природа, не смотри на других, ешь хорошо и много». И первые вопросы, которые он задавал маме, когда звонил: «Наш ребенок накормлен?».

Когда я в Алма-Ате стала довольно быстро сбрасывать весь, он переживал за каждый утраченный мною килограмм. У родителей и вправду был стол аскетический: чай без молока и сахара, черный хлеб, который в те годы мало кто ел, но мама называла это здоровым питанием. Когда на дедушкин вопрос: «А что ты ела сегодня?» я отвечала, что жареную картошку с зеленым горошком, он хватался за сердце: «И это все?!». И вот в Алма-Ату делегировали из Абая, пригорода Караганды, Уркию-апай. Типичная казахская бабушка в кимешеке и вышитом длинном камзоле, она с удовольствием согласилась приехать в Алма-Ату, где у нее было немало родственников.

О классиках и современниках

– Вы много рассказывали о дедушке с бабушкой по линии матери, а с легендарной Фатимой Габитовой вы успели пообщаться?

– К огромному сожалению – нет. Она умерла через год после моего рождения. Запомнить ее я никак не могла, зато очень хорошо помню тетю Гульбарам, жену Сакена Сейфуллина. Она и бабушка Фатима, две вдовы репрессированных писателей, жили на одной площадке в доме на углу улиц Космонавтов и Комсомольской (сейчас Байтурсынова и Толе би), к тому же Гульбарам-апай приходилась двоюродной сестрой моей карагандинской бабушке. Очень харизматичная, большая и сильная женщина, она, прожив невеселую жизнь (потеряла в годы репрессии не только мужа, но и детей), с ходу распознавала людей – могла посмотреть глаза любому и рассказать о нем фактически все.

Квартира Гульбарам-апай была хабом для всех приезжавших в Алма-Ату родственников. Когда мама приехала из Караганды сдавать экзамены в МГУ, тоже остановилась у нее. Там ее и увидела Фатима-апа и, как говорит мой папа, уже тогда были заложены проекты возможных матримониальных связей двух семей.

Но вернусь к рассказу о моих дорогих стариках – карагандинских бабушке и дедушке, чьим «ребенком» я была, и городе моего детства. Имидж Караганды – это не только Карлаг, это город, где был утрачен казахский язык, и где все подчинено жесткой «сталинской» дисциплине. Но для меня это самый светлый и райский уголок моей памяти. О своих нағашы я хотела бы когда-нибудь написать книгу, чтобы мои дети знали о своих корнях и с этой стороны тоже. Ради этого лет пять назад я закончила в Голландии литературную академию по специализации «Биографии и семейные хроники» и «Блоги». И сейчас тоже продолжаю учиться – читаю много биографических книг, которые выходят на голландском языке, в литературном клубе мы обсуждаем книжные новинки. О папе и его родословной у меня кое-что уже написано. Вернее будет сказать, это главы, связанные с дедом, Мухтаром Ауэзовым, и Фатимой Габитовой, мамой отца. У голландского издательства это вызвало большой интерес, оно готово даже издать его, но рукопись нужно еще нужно доработывать.

– Как в Европе относятся к книгам на бумажных носителях? И какая литература там больше пользуется спросом?

– В книжных магазинах Европы, голландских или немецких, например, большую часть полок занимают новые книги – десятки и сотни лучших биографических, детективных, женских и прочих романов. Много актуальной нон-фикшн литературы. По большей части эти книги они написаны или переведены в этом году. Это говорит о том, что  литературный процесс там активно живет. Приезжая в Казахстан, я тоже всегда хожу в книжные магазины. Здесь картина совсем другая – огромные залежи классики, очень пафосно изданной, в дорогом коленкоре, а современная казахская литература занимает одну маленькую полочку. Я ни в коем случае не умаляю роль и значение классики, но очень обидно за современную литературу – ее совсем мало. Я обрадовалась, когда в этом году обнаружила хотя бы это, в прежние разы я не видела ее совсем. Купила то, что нашла и – очередное разочарование. Сюжет, возможно, и интересный, но до него очень тяжело добраться – ошибки отвлекают. Было ощущение, что этим книгам явно не хватает редактуры и корректуры.

Иллюстрация на обложке: https://kazakhcinema.kz

• 62
• 30